Взяла с полки фотографию в рамке. Посмотрев, елейно улыбнулась, вручила мне трясущимися пальцами.
– Вот, любуйся. Прадед твой.
Я узнал его сразу. Высокий и худощавый мужчина. Улыбался во весь рот, довольный и полон наслаждения от жизни. Рядом, обняв за плечи, стояли еще двое мужчин. Такие же смуглые, веселые. Все трое были в очках и в одних лишь шортах. В нижней части кадра пенилась брызгами морская волна.
Прадед был осыпан прозрачными каплями воды. Над шортами черными штрихами расходились волосы. Он смеялся, ему было несказанно хорошо. Чувствовалось, что этот кадр запечатлел миг его неприкрытого удовольствия от жизни.
Кто бы мог подумать, что через какое-то время с него зверски будут выкачивать сперму. А те друзья, с которыми он так классно и беззаботно отдыхал у моря, с которыми он поочередно взрывал хризантему – за секунды превратятся в загорелое и симпатичное удобрение для почвы.
Вот вам и чудеса, туши.
***
– Похож?
Я глянул на бабулю. Сощурившись, она внимательно следила за моей реакцией. В солнечном свете, лившемся из пыльного окна, на ее лысой, испещренной старческими пятнами голове, светлел реденький пушок. Она напоминала стервятника, что сидит на ветке и поджидает вкуснятину.
– На кого? – не понял я.
– На вислоухого осла, – заворчала Зина. – На тебя же, кого еще!
– Да, наверно, – уклончиво ответил.
Она откинулась на кресло, закрыла глаза. Лицо было похоже на сдавленную мошонку ящера мезозоя.
Я уже подумал было, что она заснула, и наметил пути отступления, как она произнесла скрипучим голосом:
– Знаешь, мне кажется, я единственный человек в Киеве, кто помнит прошлое. Помнит тот мир, что был раньше. И вот что я тебе скажу – все неуклонно летит к чертям. И это хорошо. Это правильно. Люди перестали любить. Они не знают, что это такое. Я не верю в истинную любовь между женщинами. Это чепуха. Потому что просто нечего больше слепить, вот и любят друг друга. Не собак же любить. Хотя можно и их. А теперь, когда человеческий род у края пропасти, запомни, что я скажу. Аборт – это лучшее, что может случиться с человеком в нашем мире.
Часть пятая. Толстый край
***
Я пишу в выгоревшей, слегка потертой тетради. На ней когда-то был рисунок, но сейчас все превратилось в кашу голубоватого отлива. Неспроста, туши. Я уже говорил, что перед началом записей провел серьезную умственную деятельность. И многие мои решения отмечены символизмом.
Дурею от скуки, что поделать.
Главы приурочиваю к разделанным частям ваших тел. Вот с тетрадками несколько другая история. Их у меня три, кстати. Долго пришлось копошиться, чтобы отыскать именно то, что нужно.
Каждая тетрадь – это в некотором роде хронологические вехи моего становления. Этапы жизненного пути.
На первой мутный светло-синий оттенок. Она отсылает к важному периоду, когда я рос с отцом. Ибо, как бы папа не злился, голубой цвет символизирует мужское начало.
На второй нечто розовое. То время, когда я остался один на один с женским миром. Главная тетрадь.
На третьей – на совершенно выгоревшем фоне какие-то мутноватые белесые потеки. Будто ледяные сталактиты. Особо не приходится раскидывать мозгами, чтобы сообразить, о каком периоде идет речь.
Не знаю, как вы, но я очень доволен придумкой.
***
Пишу я в самом помещении морозильной камеры, которое отделено габаритной дверью от так называемой предморозильни. Небольшая, продолговатая комнатушка с двумя огромными окнами. Через эти окна я машу вам рукой, тушки мои родненькие.
Тетрадь я выложил на столе, по размерам подходящим для игры в пинг-понг. Громадный, холодный, с нержавеющей стали. В другом углу громоздится куча из мешочков сахара, соли и всевозможных круп. Так же там находится аквариум с зеленоватой речной водой. Копошатся раки. Мои домашние питомцы.
Помимо этой камеры, есть еще одна.
Предморозильня гораздо обширней, но менее защищена. За занавеской из гибких пластиковых жалюзей находится уже отдел продаж. Собственно – мир. А мир, как известно, место кровожадное и до добра не доводит.
Возле стальной двери на стойке висело два комбинезона. Теперь они используются и как одежда и как спальный мешок. Хоть здесь и нет установок, откуда дует холодный воздух, и она не так велика, чтобы я не мог надышать и, пардон, вырабатывать кишечником тепло, но все же иногда пробирает. Особенно спросонья.