В Коктебеле кончался курортный сезон, и дни пошли совсем сумасшедшие. Каждый день кто-нибудь уезжал домой, и по этому поводу всей толпой отправлялись на убогий местный базарчик, где покупали две четверти кислого вина, вечером добавляли к нему несколько бутылок водки и устраивали отвальную. Пили эту чудовищную смесь, от которой голова раскалывалась, и прощались так, словно уходили на фронт, навстречу смерти и опасностям. Обнимались, клали руки друг другу на плечи и клялись в вечной верности черт те чему, чтобы потом, встретясь в заляпанной мокрым снегом столичной спешке, обменяться ничего не значащими вопросами, не требующими ответа:
— Ну как дела?
— Да все бегом, бегом. А ты как?
— Все так же — как белка в колесе.
— Хорошо бы повидаться, поболтать, а то тоска.
— Созвонимся?
— Созвонимся.
И все, прости-прощай до следующей встречи. А пока здесь, разомлевшие от выпитого, хмельные от теплого, нагретого солнцем моря, от запаха розовых южных цветов, названия которых никто так и не узнал, да и ни к чему вроде, они сидели на чьей-нибудь увитой виноградом терраске, объединенные таким уютным чувством скорбного братства, словно и не подозревали о завтрашней отчужденности, хотя играли в эту игру не первый раз, ибо все были не очень уже молоды и не очень счастливы.
На одной из таких отвальных, совсем незадолго до отъезда, Виктор впервые увидел Лию. Ее привела с собой Зойка, давняя приятельница, сухопарая лошадь, которая оформляла витрины детских магазинов и все еще не примирилась с мыслью, что художницы из нее не выйдет. Чтоб доказать обратное себе и другим, она неустанно посещала всевозможные выставки, не пропускала ни одной выпивки в мастерских художников и спала с ними со всеми. У Виктора, правда, ничего с ней не было — без всяких специальных причин, просто как-то не совпадало, — и поэтому между ними установились те нежно-дружеские отношения, когда вся интимная часть еще впереди.
Вот и в тот вечер она подошла к Виктору со своим особенным, ему одному предназначенным поцелуем — так сказать, с обещанием на будущее: пощекотала губами в шею между ухом и ключицей. И тут за ее спиной он увидел эту девочку и удивился, что она такая рыжая. Совсем как ирландский сеттер — даже глаза у нее были рыжие, совершенно собачьи, и брови, и ресницы. Вид у нее был такой детский, что он сказал — ужасно глупо: «Откуда ты, прелестное дитя»? А она, не отвечая, посмотрела на него долгим рыжим взглядом, таким горячим, словно в голубоватых тиглях белков переливалось расплавленное золото.
Хоть она потом уверяла, будто не отводила от него взгляд, потому что он произвел на нее сильное впечатление, а не отвечала от ребячьей застенчивости перед взрослыми, умными и знаменитыми, он-то сам тут же почувствовал всю глупость и пошлость сказанного. Он почувствовал нескромность Зойкиного поцелуя с намеком, отвратительный дух винного перегара в своем дыхании и свою назойливо-жесткую щетину, с которой последнее время не было никакого сладу, — к вечеру вылезала вновь, хоть брей, хоть не брей.
И потому он в тот вечер не пошел ее провожать и не стал уговаривать ее позировать ему, как делал обычно, когда хотел поволочиться, хоть давно ничего не лепил - не ваял, ха-ха-ха! — кроме осточертевших голов Ильича. Он просто пригласил их с Зойкой назавтра на свою собственную отвальную, ибо пришло уже время и ему уезжать из курортного приволья.
Но назавтра она не пришла, и с этого все и началось. Потому что если бы она пришла, он преодолел бы отвращение к себе — ему это всегда хорошо удавалось — и все-таки предложил бы ей позировать, чем произвел бы на нее неизгладимое, как обычно, и поцеловал бы ее в кустах в детский рот, а то подальше вниз, а может, даже уложил бы ее там же под кустом и забыл бы о ней уже по дороге в аэропорт.
Но она не пришла, а он очень хотел, чтобы она пришла, и ждал ее, как дурак, и нервничал, и злился, и все ясней понимал, насколько он старше ее, и даже разок пошел поглядеть украдкой на свое отражение в мутном зеркале, впрессованном в дверцу шаткого гардероба в его комнате. Лицо в зеркале было, впрочем, довольно красивое, даже молодцеватое, его, скорей, красили тяжелые складки вокруг рта и заметная проседь на висках, — так она, по крайней мере, впоследствии уверяла его.
И в результате всего этого безобразия пришлось в Москве всеми правдами и неправдами выманивать у Зойки ее телефон — так, чтоб не вызвать особых подозрений и насмешек. А потом уже столько труда было потрачено, и как-то само собой получилось, что это серьезно. А когда он понял, как это серьезно, и струсил, было уже поздно что-то менять и оставалось только покориться неизбежному.