— Ну а было-то что, что было?
Анька замолчала и молчала так долго, что стало ясно: больше ничего от нее не добиться — ни лаской, ни понуканием. Кто-то в поисках драматургии попытался придать истории другой оборот:
— А ты сама матери не сказала?
— А зачем ей говорить? Она б меня наказала за то, что я в школу не пошла.
— Ну а потом что было?
— А потом учебный год кончился, и я получила переэкзаменовку по арифметике.
Ну кого интересовала ее арифметика?
— А отчим, отчим что?
— Он по арифметике со мной занимался.
Тут разразилась целая буря — ведь надо же, так всех разочаровать!
— Ой, не могу — арифметика!
— Дважды два — четыре!
— Ха-ха, теперь у них это называется арифметика!
— Дважды два — четыре!
— Умножали-умножали, пока не досчитали до шести месяцев!
— На пальцах, небось, считали!
— Для чего? Им и одного пальца хватило, нижнего!
Старуха упала ничком на подушку, завыла-забормотала:
— Нелюди! Жидовское царство настало! Нелюди, жиды, а не люди! Господи, пошли мне смерть скорее, глаза чтоб мои не видели, уши чтоб не слышали!
— К чему смерть звать? — махнула на нее рукавом офицерша. — Придет время, сама явится, не заблудится, небось!
И отошла от Анькиной кровати: уж, видно, и Анька ей надоела. Что-то снедало и грызло ее непрерывно, ни на чем не могла она остановиться, ничем успокоиться. Она подошла к окну и, приблизив лицо к стеклу почти вплотную, стала всматриваться в мокрую заоконную черноту.
— Слушай! — воскликнула она вдруг, всеми пятью пальцами вцепляясь, как клешней, в Анькино плечо. — То не мать твоя там стоит?
Анька, втянув голову в плечи, застыла ни жива ни мертва, боясь пошелохнуться. Офицерша тряхнула ее посильней:
— Слышишь, что я говорю? Поди глянь — то не мать твоя?
Анька затрепыхалась в ее сильной руке и едва дыша спросила:
— Где?
— Вон, у забора. Давно стоит, никого не зовет, все на наше окно смотрит.
Понуждаемая толчками офицершиной руки Анька слегка приподнялась, мимолетно зыркнула в окно и тут же отпрянула. Она ничком рухнула на подушку, дробно засучила ногами и зарыдала в голос, совсем по-детски заходясь на высоких нотах. Сомнений не было — она узнала мать.
Женщины задвигались, зашелестели все разом, зашуршали простынями, зашаркали тапочками, а через какую-то долю секунды шелест и шарканье захлестнуло стремительным топотом многих ног: обгоняя друг друга, все ринулись к окнам. Всем хотелось посмотреть, увидеть, сопережить:
— Где? Где?
— Которая? Эта?
— Нет, та — подальше, у забора.
— Она, да? Она?
— Молодая еще!
— Смотри, плачет!
— Два часа уже стоит, не меньше, я давно ее заприметила!
— Плачет, на наше окно смотрит, никого не зовет!
— Надо же, пришла все-таки!
— Все ж мать! Родное дите из сердца не выбросишь!
— Подумать только — после такого и пришла!
— Слышь, Анька, выглянь, махни матери рукой!
— Поди, Анька, выглянь!
— Что же ты, Анька, на мать родную взглянуть не хочешь?
Вместо ответа Анька еще громче зарыдала, забила ногами, затрясла головой и глубже зарылась в подушку.
— У-лю-лю! Вот ведь сучка: на мать родную взглянуть не хочет!
— А чего глядеть? На что ей теперь мать? Титьку она уже выкушала, мужа от матери отбила: чего взгляд тратить? У, сука-мать-пресвятая богородица!
— Мужика у матери! — в который раз ахнула палата, вновь и вновь постигая весь восхитительно-непотребный ужас этого события.
— Ты скажи, ты по ночам за ними подсматривала?
— Подсматривала? Сознавайся!
— А при нем раздевалась? Раздевалась ведь!
— Ясно, раздевалась, раз в одной комнате!
— Нарочно раздевалась, не сомневайтесь!
— Ну, раздевалась или нет, говори!
Анька пролепетала еле слышно:
— Я не помню...
— Конечно, куда ей помнить — у нее вся память в таблицу умножения ушла!
— Сейчас проверим! Пусть скажет, сколько будет дважды два!
На этот раз никто не засмеялся, и это было еще страшней. На этот раз вся палата шла на Аньку войной:
— Тебе хоть приятно с ним было, там, в ванной? Или больно?
— Больно.
Анька надеялась, что ее пожалеют, но напрасно. Настроение быстро менялось.
— Нет, это ж только послушать: от матери мужика отбила, сука-мать едрена, и безо всякого стыда рассказывает!
— Вы же сами спрашиваете...
— Да как ты матери в глаза после такого смотрела?
— Это ведь совесть какую надо иметь!
— Тебе хоть стыдно?
— Как же, стыдно ей! Только и ждала небось, пока за матерью дверь закроется!
Так ее! Ату ее! У-лю-лю! Побольней ее, побольней, — чтоб знала, чтоб молодостью своей не завлекала, а то ведь это каждая так может! А мы как же? Мы ведь стареем, а дочки наши подрастают! Так похлеще ее, так ее! И еще! И еще!