Но через час дверь открылась, и в комнату ввалился Валера с двумя громадными чемоданами, куда он наспех затолкал свои учебники и весь их нехитрый скарб. Это было такое немыслимое, ничем не заслуженное счастье, что она даже на время поверила в свою удачу и спокойно уснула, чувствуя на своей свисающей руке теплое касание его губ — ему постелили на полу, так как при ее животе невозможно было им обоим поместиться на узком диванчике. В этом смутном состоянии обеспеченной безопасности она прожила несколько недель после родов, пока врачи велели ей спать отдельно от Валеры. За это время им купили новую тахту, поставили ее в угол у окна, и началась новая полоса в ее жизни, полоса отчаяния и слез, к которой она готовилась с детства.
Когда истосковавшийся Валера первый раз после долгого перерыва положил ладонь на ее набухшую теплым молоком грудь и она, радостно дрогнув, всем телом прижалась к нему, она вдруг отчетливо услышала мерный храп отца, беспокойное сопение матери и неровное дыхание младшей сестры. «Не спит, подслушивает!» — метнулась мысль, и все в ней застыло и оборвалось.
И с этой минуты вся их любовь пошла прахом, потому что не было в ее памяти ничего мучительней ее детского ночного ожидания, когда же наконец отец с матерью перестанут возиться и вздыхать на своей скрипучей постели. Их стыдное нескончаемое шуршание, от которого некуда было спрятаться, наполняло кошмарами ее детские сны, и сейчас память о нем не давала ей свободы в ее любви с Валерой. Не разумом, а каким-то особым женским чутьем она знала, что именно полнотой своей самоотдачи держит она при себе Валеру, — эту ее способность до конца растворяться в нем он угадал когда-то в раскосом матово-черном ее взгляде и в покорном изгибе шеи, когда она смотрела на него через узкий паркетный ручеек, разделяющий их парты. За это он ее и любил, ради этого не хотел отвечать на телефонные рыдания матери после того страшного семейного шквала. Но в присутствии всей своей семьи она не могла быть с ним прежней, бесстыдной и безотказной, она все время прислушивалась к ночной музыке своей комнаты, и с этим ничего нельзя было поделать.
Валера отшатнулся от нее быстро и внезапно, стал молчалив и небрежен, начал часто задерживаться в институте, а когда приходил наконец, хмуро ложился на свое место и засыпал, словно не замечая, что она лежит рядом и ждет. Как-то сердобольная интеллигентная соседка, сопоставив постоянное Валерино отсутствие с ее заплаканными глазами, решила ей помочь и дала почитать толстую растрепанную папку машинописных, зачитанных до дыр, листков, где бойкая американская дама дотошно рассказывала, каким способом мужчина и женщина могут доставить друг другу разнообразное наслаждение в постели.
Поздно вечером, укачав Аньку и дождавшись, пока все уснут, Лида вышла на кухню, пряча папку под халатом. Валеры, как обычно, не было — он теперь раньше полуночи не возвращался, и она уже не спрашивала, где и с кем он проводит время. Она аккуратно отодвинула сушку для посуды, занимающую большую часть их кухонного стола, и открыла папку. Поминутно выпыхтывая и заливаясь краской стыда, она попыталась прочесть первые страницы, где подробно рассказывалось об эрогенных зонах и о причинах, вызывающих желание. Разглядывая схему точек женского и мужского тела, чувствительных к сексуальным раздражителям, она переживала бессильное унижение своей любви, пусть сейчас отвергнутой и безответной, но любви, а не физиологической потребности, вызванной выделением в кровь определенных химических веществ. Зачитанная и захватанная тысячами рук книжка бодро рекомендовала простые решения сложных проблем: если ей верить, получалось, будто Валере все равно, куда излить избыточно накопившуюся сперму, в нее или в замочную скважину подходящей формы. Зачем же тогда эта саднящая боль в сердце, зачем все взлеты и муки ее многолетних отношений с Валерой, зачем это отчаяние, заставляющее ее сидеть в тускло освещенной кухне в поисках выхода из безвыходного положения?