И опять повезло — соседка не подстерегала на кухне, как того опасалась Лида, у нее были гости: из-за двери доносилось высокое захлебывающееся бормотание, словно кто-то пытался взобраться на небо по канатам собственных голосовых связок. Тихо-тихо, не скрипнув, отворила Лида свою дверь на полширины, быстро прошмыгнула в комнату, повернула ключ изнутри, — на всякий случай, вдруг соседка сунется за новостями, несмотря на гостей, — и обернулась посмотреть, что в комнате. В кроватке, разметавшись, сладко посапывал Дениска, из-под шерстяного одеяла торчала розовая пятка и по диагонали — розовое ухо, а за столом в пальто и шапке спиной к двери сидел Федор.
От сердца сразу отлегло: слава Богу, дома! Федор сидел, опустив голову в шапке на руки, и, похоже, не слышал, как она вошла. Она на цыпочках обошла стол и посмотрела, что там. На столе перед Федором была приготовлена выпивка на двоих: непочатая бутылка водки, две вилки, два граненных стакана, в селедочнице селедка с луком, рядом капуста в глубокой тарелке, хлеб в плетеной хлебнице нарезан крупными ломтями. Федор поднял голову, тяжелым сонным взглядом посмотрел на нее и ничего не сказал. Она, тоже не сказав ни слова, сбросила пальто на диван и молча пошла к кровати — стелить. Они не разговаривали с того дня, как Лида узнала про Аньку.
Она сдернула с кровати покрывало, складывать не стала, а, небрежно скомкав, швырнула на стул и начала взбивать подушки, — взбивать их, собственно было незачем, но она вымещала на них всю горечь и обиду этих дней. Федор заерзал на стуле; не оборачиваясь, она прислушалась: скрипнул стул, звякнуло стекло о стекло, забулькала в стакан жидкость. Потом он встал, отодвинув стул, затоптался у стола, стул с грохотом упал. Она глянула краем глаза и тут же быстро отвернулась: он шел прямо к ней. На полпути остановился, зашелестел, зашуршал, уронил что-то мягко, — шлеп! шлеп! — сбросил на пол пальто и шапку, догадалась она, и опять зашаркал к ней. Она вся сжалась, готовая завизжать, прыгнуть кошкой, когтями вцепиться в лицо. Он остановился в полшаге, не решаясь подойти ближе, вздохнул, протянул руку, но не коснулся — потряс пальцами в воздухе над ее плечом и сказал просительно:
— Лид, а Лид, пойдем выпьем по сто грамм...
Она стиснула зубы, чувствуя, как по щекам заструились горячие злые слезы, но сдержалась, — не хотела, чтобы он заметил. Он осторожно, словно боясь, что она укусит, погладил ее плечо и тут же руку отдернул, как обжегся:
— Или мы теперь всегда в молчанку играть будем? Лида молчала. Федор опять коснулся ее плеча, призывно, с лаской, — она резко дернулась, сбросила его руку, не ответила и продолжала бессмысленно швырять подушки. Он попробовал еще раз, все еще просительно, все еще предлагая мировую и стелясь перед ней во всю длину своей вины, но уже проступали сквозь ласковость угрожающие нотки. Она хорошо успела узнать его за годы совместной жизни и научилась бояться нечастых, но пронзительных вспышек его ярости, идущих от спрятанного где-то глубоко сознания своей слабости перед ней. Она мгновенно представила себе, как он злобно плюнет и высоким петушиным фальцетом, так несоответствующим его обычному глуховатому баску, изощренно выматерится и пошлет ее подальше, полный сознания своей правоты, ибо хотел, как лучше, и был отвергнут, а быть отвергнутым он не может даже наедине с собой.
Тут она испугалась и пошла на уступки: кулаки еще раз механически погрузились в пухлое тело безукоризненно взбитой подушки, а голова уже поворачивалась к нему и глаза на него глядели. Он еще стоял, протягивая к ней руку, но рука была уже на излете — уже намечалось в повороте плеча намерение отшатнуться, а светлые пшеничные брови сбегались к переносью, подгоняемые закипающим бешенством, и губы под пшеничными усами вздергивались над зубами в уничижительной ухмылке, готовые выплюнуть ей в лицо грязные слова.
«Сейчас уйдет! Хлопнет дверью и уйдет навсегда! — ахнув про себя, ужаснулась она, — Сейчас, не медля что-нибудь сказать, удержать, не отпустить!» Но слова не шли с губ, она просто стояла и смотрела на него. Взгляд этот, впервые за две недели направленный не мимо, а прямо ему в глаза, все же пригасил его раздражение, и они постояли так в молчании несколько бесконечных мгновений. Потом она облизала губы и спросила хрипло, с трудом:
— Ну, чего тебе?
Он сразу учуял, что она сдается, хоть в голосе ее не было никакого намека на уступку и даже на смягчение. Он бросился к столу и стал зачем-то хлопотливо передвигать тарелки и перекладывать вилки, расплескивая водку на розовую в цветах, две недели не стираную скатерть.