Он-то ведь давно уже смирился с мыслью, что всякие идеалистические восторги ему заказаны навсегда, все равно как восхождение на ледники и неприступные вершины, от которых он отказался лет пятнадцать назад из лени и страха за свою постылую, но вполне комфортабельную жизнь. Но эта, как бы украденная радость встречи с самим собой в ее присутствии, не притупилась и потом, когда их отношения покатились по накатанной колее любовной интрижки. Внешне все было, как с другими: короткие условные телефонные разговоры (она скрывала их роман от мамы, а он — от всего света), нетерпеливое ожидание где-нибудь возле булочной или аптеки, встречи с быстрым, ничего не значащим поцелуем на глазах у прохожих. Но все это даже не было прелюдией к тому, что происходило между ними на театральном помосте его берлоги. Что было у него только с нею — во всяком случае в той жизни, которую он помнил и считал своей.
Но в этот день встретиться в мастерской было невозможно из-за Юзика. К Юзику должна была прийти дорогая клиентка, заказавшая торжественное надгробие из серого гранита. Когда-то Юзик был любимым учеником Виктора, а теперь — его камнем на шее, вечным укором и постоянным напоминанием о несовершенстве жизни. Отношения с Юзиком за долгие годы так запутались, что Виктор и не пытался в них разобраться. Он просто уступал Юзику во всем, как больному, пускал его в дальний угол мастерской тесать свои мрачные кладбищенские шедевры — пускал, несмотря на риск и справедливые возражения напарников, так как дело это было незаконное и подсудное, связанное с нарушением государственной монополии. Потакал ему, подсовывал мелкие заработки и только изредка давал волю истерическим приступам ярости, а в ярости он был сам себе отвратителен.
Юзик, впрочем, тоже бывал хорош, и он выгонял Юзика вон, вышвыривал из мастерской, как собаку, и клялся навсегда покончить с их дурацкой дружбой, сплошь состоящей из взаимной жалости и презрения. Примирения после таких сцен делали их тандем еще более несносным и нерасторжимым. Вчера они как раз поскандалили и примирились в очередной раз, и потому сегодня, как только Юзик сказал ему про денежную заказчицу Виктор безропотно согласился отменить свидание с Лией, хотя ждал этого свидания, как влюбленный юнец. Но Лия, обычно принимавшая все его указания с послушанием прилежной школьницы, на этот раз отменять свидание не захотела, а попросила его прийти к ней, когда мама будет на работе.
Он до сих пор ни разу у нее не был: она не позволяла ему заходить за ней и даже провожать до подъезда. Словно защищала последний форпост своей от него независимости. И вдруг сегодня не попросила, а потребовала, чтобы он пришел во что бы то ни стало. Он подходил к знакомому дому, порога которого никогда не переступал, охваченный предчувствием надвигающихся перемен.
Они лежали, обнявшись, на узкой койке под самым потолком: койка стояла на деревянных антресолях, к которым вела деревянная лесенка, а потолок был лепной, весь в завитушках, растрескавшихся и закопченных. До потолка можно было достать рукой с этого грубоструганого дощатого насеста, где помещались только тумбочка и койка. Лия молчала, прижавшись к его голому плечу встрепанной рыжей головой, а он с трудом сдерживал заведомо дурацкий вопрос: «Хорошо тебе было?»
Именно дурацкий, поскольку до него давно уже дошло, что во всем этом деле ее интересует нечто совсем другое. Был как-то случай, когда он оказался не на высоте — увы! в последние годы у него иногда случались проскачки, — и он лежал лицом вниз, опустошенный и полный отвращения к себе самому, а она гладила его ухо и шептала: «Ну и ладно, пусть не вышло — что тут такого? Ты, главное, не огорчайся, а обо мне не думай: мне ведь это не так уж важно, мне главное для тебя, чтоб тебе было хорошо».
Ни одна из его многочисленных баб, не говоря уже о его многочисленных дамах, ни за что бы этого не сказала, даже если бы и подумала: считалось, что современная женщина должна быть постоянно сексуально озабочена и тем привлекательна. Но Лия не была ни его баба, ни его дама — она была пай-девочка, маменькина дочка, в-тихом-омуте-черти-водятся, и потому он вместо одного дурацкого вопроса задал другой, который давно вертелся у него на языке: