— Господи, может, уехать? Бросить все это и убежать? Ведь потом и меня, как деда, сюда привезут, а? И закопают среди крестов и звезд? Уехать на Святую Землю — вместо деда, и не ждать, пока придет мой экскаватор?
Виктор вдруг рассердился, он сам от себя не ожидал, что его так занесет:
— И ты еще жалуешься?! Ты — счастливчик!
Юзик разыграл возмущенное удивление по всем канонам системы Станиславского:
— Это что-то новенькое! Может, ты мне завидуешь?
— Конечно, завидую. У тебя есть куда бежать, о чем мечтать хотя бы! Вон сколько слов красивых — Святая Земля, Вечный Город! А у меня что? Куда мне бежать?
— У тебя и так все есть! — окрысился Юзик.
— Меняемся?
Юзик хохотнул непримиримо:
— Чтоб я продал право первородства? Тебе? Ни за что.
— А что тебе в первородстве? Какой в нем прок? Ни денег, ни славы. А в моей шкуре дорвешься наконец до земных благ: бросишь незаконные кресты и будешь ваять Ильичей от пуза! Чем не перспектива?
— Ну хорошо, я в твоей шкуре буду жить припеваючи, — прищурился Юзик, — а вот куда ты в моей денешься? Ведь пропадешь.
В ответ Виктор спросил — не Юзика, а себя самого:
— А может, не пропаду? Может, мне еще не поздно начать все по новой?
Спросил и испугался: а вдруг и вправду не поздно? Что ж это, все поломать — налаженный быт, уютное бездумье, легкий заработок? И начать все сначала, как будто в двадцать лет? Но ведь лет уже не двадцать, и веры в себя не много — а вдруг все это напрасно и ничего не выйдет? Скорей всего не выйдет. Раньше, до Лии, такие мысли никогда не приходили ему в голову, вся его жизнь была предопределена и размечена до конца, до последнего гвоздика в гробовой доске, оплаченного из денег Художественного фонда по самому высшему разряду И жить эту жизнь уже было неинтересно. А теперь вдруг — здрасьте, пожалуйста! Куда его несет? Зачем? Тут кстати подоспел Юзик со своим сомнительным утешением:
— Не боись, брат, дыши носом. Никто ничего не начнет, никто ничего не бросит — ни я, ни ты. Куда нам? Так и будем до конца дней катить свою тачку, ты — к светлому будущему, в едином строю со своим народом, я — как дерьмо в проруби, между дедовым талесом и Алиниными крестами.
Тем временем крест с Алиной уже встал на место, и Виктор в который раз позавидовал силе и четкости Юзиковой руки. Пальцы вдруг заломило от давно не приходившего желания лепить — из закоулков подсознания тут же выскочило ядовитое: «Ваять — ха-ха!»
Черт, он даже знал, что именно просилось на пальцы — страшная голова Лииной бабушки, мутный провал ее глаз, острота бугристых ключиц. В ней было все — временное и вечное, продуманное и несказанное, и главное — свое, только им увиденное. Как славно могло бы получиться, вот только ключ найти! Ключ к себе, затерянный много лет назад за ненадобностью.
— Какая по счету беременность?
— Сколько лет живете половой жизнью?
От этих вопросов можно было сойти с ума. Лия сидела перед дежурной сестрой, как оплеванная. Неужели нельзя избавить ее от младенца, не зная, сколько лет она живет половой жизнью? И с кем? И как?
— Замужем?
Ответить «да» было невозможно: в руках у сестры был ее паспорт, девственно-чистый, без всяких пометок, ответить «нет» оказалось вдруг невыносимо стыдно, а ведь раньше этот вопрос нисколько ее не смущал. Сестра выжидательно подняла на нее глаза, в них не было ни интереса, ни сочувствия. Еле слышно Лия выдавила из себя «нет», и опять ничего не произошло — никто не вскрикнул, не ужаснулся, не всплеснул руками. Сестра спокойно опустила ресницы, веки были кокетливо обведены голубым карандашом — здесь! в таком месте! зачем? для кого? — и сделала короткую пометку в соответствующей графе.
— Сопровождающие есть?
И снова непредвиденный спазм стиснул горло Лии: оказывается, сюда всех провожают, а она не знала! А если б знала, так что? Кого она могла с собой привести — маму или Виктора? Ну и выбор! Ей показалось, что все в этой убогой, мрачной комнате с неопрятно побеленными голыми стенами обернулись и посмотрели на нее, на единственную, пришедшую без провожатых, всеми брошенную, покинутую, рыжую, меченную.
Она подошла к душевым кабинкам, — там уже столпилась кучка женщин, ожидающих своей очереди. Две немолодые, как показалось Лие, женщины мылись под душем, они высоко поднимали руки и плескались под струей, изгибаясь в разные стороны, словно предоставляя для всеобщего обозрения свои неприглядные тела. Лия украдкой разглядывала неожиданно открывшуюся ее глазам выставку женской плоти. Почти все здесь были неказисты, почти у всех студенисто вздрагивали обвисшие груди в синеватых прожилках и некрасиво выпячивались животы, когда узловатые пальцы натруженных ног неуклюже скользили на мокром кафеле. Неужели все они пришли делать аборт? Неужели кто-то их любит, кто-то ласкает их дряблые груди, гладит их бедра, покрытые гусиной кожей, целует в ямку у основания морщинистых шей? Лия попыталась представить, как они зачинали своих нежеланных младенцев. Ничего не получилось: не могло же у них быть так, как у нее с Виктором!