Российские недоросли, попав за границу и получив деньги в собственное распоряжение, в большинстве своем и не думают учиться. Они, по примеру пресловутого Салтыкова, сразу все и проматывают. И при таких расходах, естественно, поминутно требуют еще и еще денег из казны. Вот Алексей и старается показать, что они-то с Абрамом как раз не такие, а деньги им действительно нужны, и именно на учение, а не на гулянки. По той же причине в своем первом письме они ссылаются на Конона Зотова. Тот прибыл как раз тогда во Францию, чтобы «сыскать все, что ко флоту надлежит на море и в портах», а заодно и с инспекцией российских «студентов». В рапорте Макарову Зотов пишет, что гардемарины русские, изучающие морское дело во Франции, живут в страшной бедности, что «надобно одноконечно им присылать по 300 ефимков в год хотя и из казны»{49}, чтобы они могли вести жизнь достойную.
Когда, наконец, в том же ноябре русский посол передает им деньги за 1718 год, выясняется, что никакой прибавки они не получили. И тогда, как раз накануне Рождества, Абрам и Алексей снова берут перо и пишут к государю:
Всемилостивейший Царь Государь!
По многом нашем слезном вопле паки Ваше Величество трудить кровно принуждены о прибавке вашего Государева жалованья. Истинно, всемилостивейший Государь, мучимся совестию нашею, чтоб за такою нашею бедностию не упустить времени; умилосердися, Всемилостивейший Государь, утверди высокою вашею Государевою милостию то, за что ухватились, дабы из рук не упустить. Мы видим, колико милион душ питаются милостивым призрением Вашего Величества и все радуются, как и мы оною милостию воспитанны; порадуй, Всемилостивейший Государь, истинно скорбящих, повели прибавить вашего Государева жалованья, а нам Сава Рагузинский здесь дает через своего кореспондента толко по 200 рублев, которыми не токмо пропитатися, ни от долгов себя защитить невозможно.
Снова и, как мы увидим, не в последний раз пересеклись пути Абрама и Саввы Рагузинского. Сейчас он — представитель Петра в Париже. Однако вот что пишет в Россию компаньон Абрама, Алексей Юров: «…ныне денги переменилися и в цене поднялис и мы от определенного своего жалованья теряем по четыреста гульденов и на все цена прибавилас безмерная; прошу вас, моего милостиваго государя, приказать ко мне отписать, какими денгами изволите платить за нас Саве Рагузинскому: ежели рублями за ефимок, то бы нам всякой ефимок был по четыре ливра и по пяти копеек или слишком, а он нам дает по три ливра за ефимок, также и к Саве прошу отписать о сем; а я чаю, что Царское Величество приказал нам определить ефимками Галанскими, а не французскими малыми…»{51}.
Как видим, картина, изображенная в этих документах, весьма отличается от той, что описывает Пушкин. Так что же наши друзья? Желаемой прибавки они, как явствует из письма, так и не получили. Сразу возник ряд вопросов, которые бы разрешились сами собой, будь у них деньги: как платить преподавателям? Согласятся ли те продолжать учить в долг? На что жить?
Надо, однако же, отметить, что не им одним приходится искать ответы на подобные вопросы. Вот выдержка из рапорта Конона Зотова. Хотя этот рапорт годичной давности, но общая ситуация, видится нам, за это время особых изменений не претерпела: «Приняли их в гардемарины весьма ласково и охотно, только прискорбна душа моя даже до смерти, смотря на их нищету… Для чести государевой, я от всей ревности роздал парик, кафтан, рубахи, башмаки и деньги. Желал бы сам быть палачем и четвертовать того, который на смех вас обнадеживал, что здесь гардемаринам хорошее жалованье и мундир и квартиры. На день им идет по 12 коп. только, и больше нет ни мундиру, ни квартир. Так мне прискорбно, что легче было бы видеть смерть перед глазами моими, нежели срамоту такую нашему отечеству, и лучше бы их перебить, что поросят, нежели ими срамиться и их здесь с голоду морить. Многие хотят в холопы идти, только я их стращаю жестоким наказанием, истинно против своей совести, ибо знаю, что худо умирать с голоду…»{52}. Как видим, есть выход: «идти в холопы» в богатые французские дома. Но как быть тогда с учебой? Да и не приветствуется это. Ну что ж, у Абрама — другая дорога.