— Я, Кира, прожила нелёгкую жизнь… Уходила из-под расстрелов. Меня выслали из Мурманска по этапу. Зимой… У меня было двое сыновей…
— У меня тоже будет ребёнок, — говорю я тихо.
Баба Паля замолкает. Ей кажется, что она ослышалась. Я молчу. И она понимает, что не ослышалась. Лицо у неё становится беспомощным. Она оглядывает меня. И видит то, что давно должна была увидеть… Мне не хочется, чтобы она расспрашивала, и я сразу говорю главное.
— Он женат, — говорю я.
Паля закрывает глаза. Выбегает слезинка. Держится на щеке, потом быстро скатывается и падает на руки, скрещенные на коленях. Но должна же была я сказать ей когда-нибудь о неизбежном.
— Кто он? — спрашивает она, не открывая глаз.
— Он женат… — опять повторяю я. Больше я ничего не могу объяснить.
— Это он приходил в юбилей Мани? — По другой щеке катится слезинка.
Мне не хочется говорить об этом. Я спрашиваю:
— Квартиру получила?
— Нет!
— Почему?
— Она мне не нужна.
— А мне? Ты подумала обо мне?
— Подумала…
— Как же ты могла?!
— Ты должна сама заслужить.
Что говорить? Опоздала… Надо было раньше сказать о ребенке. Надо было ехать с ней. Самой. Нельзя было отпускать её одну.
— Больше не ходи! — слышится голос Пали.
— Пойду! Я добьюсь…
— Меня не трогай. И не трогай мои документы.
— Бабушка! Бабушка! — трясу я её. — Что ты наделала? Ты же мне всё поломала!
— Перестань! — открывает она глаза. — Выпей валерьянки.
Она капает в стакан сладкого чая. Протягивает стакан.
— Выпей! И успокойся. Когда рожать?
— Что ты наделала! Ты меня не любишь!
— Люблю! Люблю, Кирочка… Моя ты внучка! Не пиши пока матери. Я сама.
— Тебе предлагали? Отвечай! Тебе предлагали квартиру?
— Предлагали! И я отказалась. Мне хватит. Я пенсионерка. Другим нужнее. Они этого заслуживают. Я просила за Громовых. Обещали ускорить.
— За других можешь…
— Это не за других. Это за себя.
— А я?
— Ты должна сама… Пенсию платят мне, а не тебе. Я хочу, чтоб ты заслужила право называться большевиком. Чтобы в жизни добивалась всего сама, а не чужими почётными грамотами. Сама! Поняла? Это мое окончательное решение. Да потуши ты лампаду! — вдруг кричит она Мане. — Развела тут богослужение. Безобразие! До чего отсталые попадаются люди!
ДВА ВОПРОСА СОБРАНИЯ
Следующий вопрос был обо мне… Трудно было понять, то ли меня разбирают за аморальное поведение, то ли хотят мне помочь, то ли осуждают того, «непорядочного, несоветского человека», который «соблазнил Киру и пожелал остаться неизвестным».
Поставил его Райчук. Я знала, что с ним придется столкнуться лоб в лоб. Было непонятно, для кого «этот несоветский человек», отец моего будущего ребёнка, остался неизвестен. Для меня? Я не знаю, от кого будет ребёнок?.. Как говорит… Меня он не трогает, а так поставил вопрос, что получается — Лебедева крутит с кем попало направо и налево. Она даже не знает, от кого у неё будет ребёнок. Если для него, для Райчука, неизвестно… так почему я должна ему рассказывать о себе? Видите ли, ему неизвестно… Я матери не скажу, кто он, тем более ему. Никому не скажу, потому что люблю этого «несоветского» человека. Люблю!
И всё это приправлено рассуждениями о коммунистической морали, о великой силе коллектива, о том, что не может быть и не должно быть у комсомольцев секретов от комсомольской организации. Слова-то какие! Святые! А суть… Суть как у моей матери. «Что скажут люди?» Надо жить так, чтоб как у людей. Как у Мариванн. Чтоб Мариванны были спокойны, что всё чисто, гладко, по-порядочному. Если вдуматься, то за всеми этими рассуждениями скрывается одно — боязнь, что человеку надо будет помочь, что Мариванне придется чем-то пожертвовать человеку, попавшему в беду. Если бы всё по-порядочному, то помогать не надо. Живите сами по себе, пригласите нас на свадьбу. Мы громче всех будем кричать «горько», погуляем на чужой счёт. И вдруг получается, что у человека произошла осечка, что человеку надо протянуть руку, поддержать, побеспокоиться. Для Мариванны лишиться чего-то — хуже острого ножа. Мещанин костьми ляжет, чтоб не потревожили его уюта.
Вот и появляются на свет красивые слова о товариществе, о том, что для общественности не должно быть секретов и так далее. А суть одна — ступай ты подальше… Сама кашу заварила, сама и расхлёбывай.
Почему выступил Райчук, было ясно. Не только я, все сидели оплёванные. Он в поте лица зарабатывал капиталец.
Эх, вот бы я ещё заявленьице написала… Что, мол, так и так, увели бедную овечку в тёмные леса, за синие моря, посулили кисельные берега, молочные реки, несчастная поверила, а он злодей-лиходей надругался над девичьей гордостью. Как Райчуку нужно было подобное заявленьице! И в своем выступлении он всё клонил к тому, чтобы я встала, ударила себя в грудь и выложила. Назвала заветное имечко. Тут бы он развернулся. Столько гнева в его глазах, пыла и непримиримости… Воплощение статуи Правосудия из Летнего сада, разница лишь в том, что мужского рода да в одежде. Ничего, разденем! Пускай выговорится, разденем! Снимем с него одежду, голым покажем.