- Нет! – воскликнул Наве и бросился прочь с ложа. – Ты лжешь, Фенела! Это на Аброн я женился, не на тебе! Это ее я просил разделить мое бремя, не тебя! Это ей принадлежит мое сердце, не тебе!
И душа его похолодела – перед ним были счастливые глаза Фенелы, не Аброн. Там, у алтаря, ставшего жертвенным, ему улыбалась и клятву брачную давала Фенела, не Аброн. И ночь, даровавшая ему блаженство, была ночью с Фенелой, не с Аброн.
- Где она? – выдавил Наве.
- Я не знаю, - глухо ответила Фенела. И глаза ее погасли. Счастье ее оказалось коротким. Оно принадлежало другой. – С самого утра Аброн никто не видел в замке.
- Зачем ты сделала это? Чем ты меня опоила?
- Я клянусь… я лишь согласилась пойти с вами в церковь, мессир, когда вы сами попросили об этом. Это единственное, что я сделала. Я бы не посмела.
По щекам ее текли слезы. Наве сглотнул – во рту было сухо. Совсем сухо.
- Будь ты проклята, Фенела, - выдохнул Наве. – Будь проклята, если с ней что-то случилось!
И сердце его разрывалось от боли и ужаса.
И от надежды.
Безумной, бессмысленной – что все еще можно исправить. Если прогнать Фенелу. Если найти Аброн. Если потребовать развода. Если забыть. Если забыть обо всем. Потому что не было этого утра. Его не могло быть. Сад на вершине башни цвел для одной Аброн. Звезды в небе сияли для одной Аброн. Сердце его билось для одной Аброн. А теперь Аброн ушла. И сад все еще цвел. И звезды все еще сияли ночами. И сердце его проклятое все еще билось. Но может ли снова прийти весна, когда она ушла? И только он один повинен в том.
- Уходи к себе, Фенела, - прошептал Наве. – Уходи к отцу.
- Как прикажете, мессир, - пробормотала Фенела.
После ее ухода словно бы стены рухнули. Он вдыхал и выдыхал воздух, но внутри него воздух горел пламенем. Он стоял у окна и видел себя самого, мечущегося по комнате, одевавшегося, пристегивавшего меч к поясу, нервно одергивавшего плащ и, в конце концов, отбросившего брошь вместе с плащом в сторону.
Он видел себя, седлавшего Пейра. И видел глаза Эймара, вышедшего поговорить с Хранителем. Но в тот миг Наве Хранителем не был. В тот миг он терял единственную женщину, которую могло любить его сердце. Ему не стало дела ни до Эймара, ни до Фенелы. Даже прогнать их за содеянное он не мог. Он глядел не ядовитой змеей теперь. Он глядел теперь загнанным волком. И в то же время готов был броситься на всякого, кто осмелится перечить ему.
Он видел себя мчавшимся по склону Горы Спасения, туда, где цвел и зеленел лес, подаривший ему Аброн. Он гнал Пейра по этому лесу и не желал слышать хрипа несчастного животного. Он загнал бы его до смерти, не пощадил бы, если бы это помогло ему вернуть ее. Он был жесток теперь. Но щадила ли его самого жизнь? Его самого она разве не загоняла до смерти? Так, что изо рта пена идет, что глаза выкатываются? Да, он был беспощаден, потому что без Аброн человеком был лишь наполовину. Впрочем, не Иуда ли – более всех прочих человек?
Едва из-за деревьев показался маленький домик, Наве спешился и, не разбирая дороги, помчался к нему.
Он видел, что над кронами деревьев небо затянули тяжелые, словно камни, черные тучи. Такие тучи не дождь несут. Такие тучи только смерть низвергают на землю. Деревья же зашумели, заныли. Словно переговариваясь, словно предостерегая, словно пророча. Сама земля гудела под его ногами: «Не ходи, не ходи, не ходи…»
Он видел, как из вечного лесного полумрака вышла тень, тянувшая к нему руки свои. Отшатнулся, но шел дальше – ветер оттаскивал его назад, а он шел. Силу духа его сломить было нельзя – он сам был бы переломан весь. Но пока еще надеялся, шел.
А после был огонь. Черный огонь. И в огне этом стал перед ним воин, державший перед лицом Наве молот...
Наве вынул меч из ножен. И знал, что воина ему не сокрушить. И знал, что даже этого удара ему не сделать. И знал, что это последнее мгновение. И готов был умереть – лишь бы только произнести единственное имя, стоившее целой жизни.