- Аброн! – прокричал под черным небом Наве. И был сокрушен ударом молота...
- … Аброн! – зашипела Веррье, снова приблизив свое лицо к ее лицу так, что Аброн слышала ржавый запах крови в ее глазах. – Видишь, Аброн. Ты можешь только перечить. А я могу отнимать. Как когда-то отец твой отнял мою надежду. Тогда я тоже могла лишь перечить. Научить тебя, Аброн? Научить?
Время замедлило свой ход и остановилось. Сердце Аброн также замерло. И мечтала она, чтоб никогда больше оно не ожило. И могла б она упасть замертво к ногам демоницы, как Наве упал к ногам кузнеца. Но сердце ее продолжило биться, и поняла Аброн, что и сердце Наве еще живо. В ее руках теперь жизнь его, а не в руках женщины с кровавыми слезами.
- Чему ты желаешь меня научить?
В глазах Веррье яркой вспышкой промелькнули странные тени, смутно знакомые, словно в них отпечаталась память столетий.
«Чему ты желаешь научить меня?» - спрашивала женщина, пришедшая из света по солнечному лучу, протянутому Белинусом.
«Творить вокруг себя весну!» - отвечал Великий Белинус. И увлек ее за собой. И там, где они ступали, расцветали синие пролески. И мир вокруг цвел буйным цветом. Веррье научилась разбирать травы, понимать голоса зверей, любить Великого Белинуса. Только весну создать она не умела, понимая, что пролески цветут лишь под его ногами. Большая ли в том беда, когда сама она была создана для него?
А потом он встретил Ровену.
А потом он полюбил Ровену.
А потом он ушел с Ровеной.
С женщиной из плоти и крови, но не из солнечного света.
Потому что любил ее, а не свет. Потому что любовь – больше, чем свет.
Потому что Веррье, совершенная в своей красоте, была создана для него. А Ровена – была частью его самого, его собственной души.
И настала вечная тьма.
И во тьму эту вглядывалась Веррье до тех пор, покуда глаза не превратились в кровавые пятна. В тот час родилась ненависть. А с ненавистью пришла жажда. Бесконечная жажда – убить в нем душу его. Справедливо – когда души не станет, они будут равны. Ведь тогда не станет и Ровены.
- Я желаю научить тебя тому, что весна заканчивается, а свет гаснет. Ты научишься жить в этой тьме. Ты будешь моя и только моя, будто не было в жизни твоей ничего другого. Ты не будешь чувствовать. Ты не будешь страдать. Не будешь рыдать кровавыми слезами.
Веррье говорила так, будто знает все. Но она не знала. Не могла знать.
Аброн суждено чувствовать силу, которую давал ей Наве.
Аброн суждено страдать по вечной весне, которую сотворил для нее Наве.
Аброн суждено рыдать кровавыми слезами по любви, которую даровал ей Наве.
- Поклянись, что позволишь мне спасти его, - все так же медленно проговорила Аброн.
- Я не стану клясться тебе в том, чего не могу сделать. Когда ты будешь моей, ты сама решишь, спасать его или нет. Ты будешь темной, Аброн. Ты уже сейчас больше не светлая. Если ты заглянешь в душу свою, ты поймешь это.
Но ничего Аброн не видела в душе своей, кроме Наве. И ничего не было важнее его жизни. Она сделала шаг навстречу Веррье и кивнула. И уже в следующее мгновение почувствовала, как губы демоницы прикасаются к ее губам, выпивая из нее свет, но наполняя ее силой. Такой силой, какой неоткуда было взяться на этой земле.
12
Кажется, это не снег, кажется, это пепел летел. Белый-белый, легкий-легкий. Серебрился на солнце, звенел в воздухе странной музыкой. Музыкой, какой и не бывает, какую никто не слышал. И, наверное, не услышит. Потом оказывалось, что серебро пылать начинает, резать мясо до самой кости начинает. И все под эту музыку, что туманит мысли и превращает все сущее в сплошной серебряный пепел. И пепел уже повсюду. И пепел уже внутри, там, где, подобно сердцу, бьется средоточие музыки.
Иногда Наве выныривал из этого странного мира. И тогда становилось хуже, словно на него великой тяжестью наваливалось что-то страшное, неотвратимое. Темное, ослеплявшее, испепелявшее чернотой… Потом сквозь черноту проступало лицо… удивительное лицо такой красоты, что он пытался затаить дыхание, чтобы не спугнуть видение. Родное лицо, снившееся ему ночами. Бледная кожа… темные волосы… и глаза… черные-черные, два провала, на дне которых притаилась вечная ночь. Желанная и недосягаемая. Больно ему было видеть эти глаза, но он смотрел бы в них всю жизнь, что ему еще оставалась. Когда глаза исчезали, он начинал звать их, потому что без них опять летел пепел, медленно убивая его. И тогда те возвращались, и ему становилось легче.