— Я думаю, что секс — это неотъемлемая часть того интереса, о котором я говорю. Короче, ты бы в меня влюбился? Если бы тебе было сейчас восемнадцать?
— Однозначно влюбился бы. Но видишь ли, какая штука: в восемнадцать лет парни, даже если и влюбляются в одну, секса хотят со многими. С разными. И часто. Намного чаще, чем ты можешь себе представить.
Шок на моем лице так очевиден, что Алекс тут же добавляет:
— Но это проходит годам примерно… к двадцати пяти! Плюс-минус пару лет…
— Как же жить тогда? — спрашиваю, присаживаясь на постель Эштона. — Столько ждать! Это слишком долго!
Кажется, у меня даже сползла слеза по щеке.
— А ты не жди! Просто живи и радуйся каждому новому дню! — отвечает отец, обнимая меня. — Ладно, пойду у мамы спрошу, чего делать-то с ним… Она всё равно не спит.
Leona Lewis — Run
Сижу на постели Эштона и разглядываю его. Бесстыдно так разглядываю… Мне нравятся его плечи, руки, грудь — всё такое мужское уже… Не мощное, как у отца, а просто мужское. Местами нежное и утончённое, как шея, например, или его опущенные веки с длинными тёмными ресницами. Или губы… те самые, которые целовали меня во сне. И они были такими же нежными и любящими, как у Алекса…
Опускаюсь рядом с Эштоном на живот и лежу в неприличной близости от его лица, изучая каждую его черту, изгиб, линию. Он забавный! Так смешно сопит во сне своим простуженным носом, иногда шевелит губами… А губы у Эштона точь в точь как у Алекса — тот же контур и полнота, и верхняя чуть вздернута кверху. Внезапно он улыбается, и я обнаруживаю ещё один подарок отцовских генов — маленькую ямочку в носогубной складке и только с левой стороны… Стоп, или для него это правая?
Не знаю, как вообще такое безрассудство могло случиться с моей стороны, но я, ведомая каким-то древним инстинктом, тянусь ещё немного губами и касаюсь ими той самой, влекущей ямочки. Эштон тут же открывает глаза, его взгляд неосознанно скользит по моему лицу, затем гаснет, скрывшись под веками с девчачьими ресницами. Я буквально выдыхаю своё облегчение, но глаза Эштона тут же снова распахиваются, он смотрит некоторое время в мои, затем шёпотом спрашивает:
— Ты что делаешь?
Я тут же выпучиваю по-детски глаза:
— Проверяю, не помер ли ты!
— Что-о-о? — тянет уже в голос, видно спросонья туго соображает.
— Я говорю, что беспокоюсь, не отчалил ли ты в мир иной!
— А … почему ты в моей комнате?
— Ну, Эштон, ну что ты как маленький, вот ей Богу! Я ж переживаю! Переживательная я очень, понимаешь? — уверенно встаю с его постели и спокойно разваливаюсь в кресле.
— Спать не могла, всё переживала! Дай, думаю, проверю, как там Эштон, может он водички попить захотел, а принести некому! Захожу, а тут бледное бездыханное тело, вот я и испугалась, что ты того… Ну, сам понимаешь! Решила дыхание твоё проверить. Но ты не думай, до реанимационных мероприятий дело бы не дошло, нас хоть и обучали в школе, я ни черта не помню, кроме приколов своих одноклассников. Им, знаешь ли, только дай искусственное дыхание поделать!
Эштон поднимается и садится на постели, простынь с пледом сползают ниже, открывая моему взору его совсем уже не юношеский живот:
— Ты смешная! — заявляет.
А я млею, разглядывая его оголенный торс. Не то слово млею, кажется, мои леди-органы задумали что-то нехорошее…
Не то, чтоб я не видела мужчин в плавках, этого добра хватает и в бассейне, и на пляже, да что далеко ходить, летом что Алекс, что Лёша — оба без маек по дому рассекают, хорошо ещё если в шортах, а то Лёшка может и за стол в плавках усесться. Но при виде полуоголённого, бледного, больного Эштона у меня впервые в жизни появляется странное ощущение в животе… Кажется, именно это и называют бабочками!
— А у тебя девчачьи ресницы! — сама не поняла, почему и зачем сообщила ему об этом, видно от созерцания его голой груди совсем мозги мои отшибло!
Эштон улыбается ещё шире:
— Я знаю. Ты не первая, кто говорит мне это.
Бабочки разом сдохли.
— О, Эштон, ты проснулся уже?! Очень хорошо, вставай-ка белье твоё поменяем, ой, и впрямь всё мокрое…
Мама как всегда вовремя. Заспанная, в пижамном одеянии, слегка растрепанная и пахнущая кремом для лица. С детства обожаю этот запах — запах мамы. Эштон, похоже, тоже от него тащится, судя по выражению его лица. Встаёт, замотавшись в простынь, и с ангельской улыбочкой строит из себя пай-мальчика:
— Не нужно, Лера, я сам все поменяю, спасибо!
— Ещё не хватало, чтобы ты больной и с температурой бельё менял!