— Воркуются. Ну знаешь, как голуби, клювиками. Это их место, мы сюда никогда не садимся.
— Понял.
— Кофе будешь?
— Да, пожалуйста.
— Тебе с сахаром и молоком?
— Если можно, без, пожалуйста.
— Ты всегда такой вежливый?
Эштон ухмыляется, и эта ухмылка постепенно перерастает в широченную улыбку, и… я таю.
Этот парень просто Бог красоты какой-то, когда улыбается! Сердце в моей груди скачет так шустро, что я роняю кофейник на пол, он разбивается вдребезги, раскидав стекло по всей кухне. Не успеваю опомниться, как Эштон уже возле меня, быстро хватает за руку, оттаскивает в сторону и начинает собирать стекло.
— Ты чего?! — удивлённо восклицаю. — Ты же больной! Я сама сейчас уберу!
— Ты такая неуклюжая, ещё порежешься!
Anthony Greninger — Dreamer [Inspirational Piano]
Его глаза, сощуренные улыбкой, мне показалось, залили светом и теплом всю кухню, столовую, гостиную, его спальню, мою спальню, весь наш дом. Я чётко услышала своё сознание, оно громко, уверенно объявило мне: хочу смотреть в эти шоколадные глаза вечно!
Солнце, словно почувствовав оттепель между нами, в одно небольшое мгновение выползло из-за серости, скрывавшей от нас его свет, и затопило своим утренним золотом весь наш дом. Мы оба, не сговариваясь, словно зачарованные, повернули свои головы в сторону панорамных окон, и, не издавая ни звука, боясь спугнуть волшебство момента, стали смотреть на залив.
— Боже, как красиво! — тихо говорит Эштон.
— Да… — согласно тяну я, также едва слышно.
Солнечный диск, непривычно яркий, потому что ноябрь — самый пасмурный месяц в штате Вашингтон, нависает над безмятежной гладью залива, изменив его хмурые серые тона на переливы жёлтого и золотого. От этой картины хочется петь, бежать куда-то, гнаться, что-то свершать.
— Наверное, нужно очень сильно любить женщину, чтобы подарить ей такой дом, — задумчиво произносит Эштон, продолжая собирать стекло.
— Наверное.
— Давно они вместе?
— О, это очень запутанная история, местами похожая на сказку, местами на фильм ужасов. Алекс признался мне однажды, что встретил мою мать, когда ему ещё не было восемнадцати, и влюбился с первого взгляда в неё шестнадцатилетнюю. Но был юн, глуп и поэтому потерял её из вида на многие годы, потом долго искал, нашёл, но она уже была замужем за моим отцом, и у них уже даже был Лёшка.
— Я не знал этого…
— А должен был?
— Не в этом смысле… просто… как-то сложилось впечатление, что это не первый брак у них.
— О! Тут ты в самую точку! Они друг на друге только три раза женились, а сколько было ещё всех прочих!
— Три раза?! — Эштон деланно округляет глаза.
— Да. Целых три. Одного им показалось недостаточно. Двух тоже.
— Может, просто любят свадебные церемонии?
— Нервы они потрепать друг другу любят. А церемония была у них только одна.
— Глядя на них, никогда не подумаешь о таком…
— Ну, сейчас у них период выученных уроков, так Алекс говорит. Собственно, то, что ты видишь, нравится и нам всем. Счастливы они — хорошо и нам. А когда все эти разрывы и разводы были… — я умолкаю, потому что щиплет в носу.
RHODES — Morning
Щиплет сильно, потому что память хранит очень многое. То, например, как Алекс женился на Габриель и перестал официально быть моим отцом, как забирал Лурдес к себе, а обо мне забывал, потому что я … потому что я не настоящая его дочь — так однажды объяснила мне мои права тётя Габи. Потом у них родился общий ребёнок, и Алекс совсем пропал из вида, перестал даже изредка приезжать. Когда я обнаружила у Габи новый живот, и мама сказала, что у Алекса скоро родится ещё один ребёнок, мальчик, я поняла, что больше не увижу его никогда и никогда больше не смогу называть его отцом, он не будет играть со мной и заплетать мне косы колоском. У него такие нежные и мягкие руки, и он всегда рассказывал мне сказки, так что пытка утреннего причёсывания перед школой незаметно превратилась в самую большую за день радость. Он учил меня плавать, кататься на велосипеде, давать мальчишкам в нос за то, что больно дёргают меня за мои колоски-косички. Он не позволил маме отрезать мне волосы, когда я заразилась вшами, и всю ночь напролёт возился со мной, чтобы избавить от напасти. Избавил. И волосы сохранил. Он выслушивал все мои боли и обиды и всегда находил самые правильные слова, чтобы утешить меня, поддержать, успокоить. А его объятия…. его волшебные объятия исчезли с появлением Габриель. Они все теперь доставались только ей и Аннабель. Потом, спустя ещё несколько лет, когда Алекс снова стал жить с нами, мама не любила его, отворачивалась, когда он входил в комнату, или совсем выходила из неё, не разрешала ему трогать себя, и однажды я увидела, как он плачет, сидя на полу, у маминой постели. Очень горько плачет. Мне хотелось отдать всё, что у меня есть, сделать всё, что потребуют, только бы он не оставлял нас снова…