- Ты с ума сошёл? Оденься сейчас же! Простудишься!
- Ерунда, - отвечает коротко, и я уже знаю, что спорить бессмысленно – этот человек не поддаётся уговорам и не внимает убеждениям.
Пару минут спустя, так же глядя в темноту, как и прежде, он признаётся:
- Не хочу быть в этом доме, пока они…
Он умолкает, но его мысль очевидна. Мне снова стыдно, неловко и… обидно. Обидно за родителей. Они ничего плохого не делают. Они просто живут так, как, в сущности, и нужно жить. Они не обязаны никому и ничем, а главное, никто не имеет права осуждать их стремление быть всегда вместе. А ведь они так счастливы, когда вместе! В нашем доме живёт радость, доброта, понимание. Мы живём в любви друг к другу, и кто такой Эштон, чтобы осуждать?
- Не суди строго. Ты не знаешь … многих важных вещей. Слишком много всего выпало на их долю, слишком много они пережили, чтобы жить, оглядываясь на мнение других.
Сказав это, я осознаю, что выдала мысль, не соответствующую моему возрасту. Эштон поворачивает голову и смотрит мне в глаза, его губы находятся так близко, что я ощущаю тепло всякий раз, как он выдыхает. Слишком темно, чтобы разобрать выражение его лица, но я чувствую - он удивлён тем, что я только что сказала ему. А эта мысль не моя – это слова самого Алекса, а я – всего лишь копилка его уроков.
- Что именно они пережили?
- Знаешь, однажды Алекс доверил мне всю их историю в деталях. На это ушёл целый день наших с ним жизней, и поверь, у него для этого была очень веская причина. Но я думаю, что у меня нет права рассказывать чужие секреты, и я никогда не рассказывала. Единственное, есть общеизвестные факты, но даже их достаточно, чтобы понимать – они заслужили то, что имеют. Жизнь коротка, и они это знают лучше, чем кто-либо.
- Рассказывай, - мягко просит Эштон, снова устремив свой взгляд в темноту.
- Я не знаю, известно ли тебе это… Когда Алексу было около тридцати лет, он заболел. Очень серьёзно заболел, врачи считали, что он не выживет. Мама тогда жила на другом конце планеты с моим отцом, а мне было два года. И хотя мама говорит, что дети не могут иметь настолько ранние воспоминания, я помню своё одиночество… Жуткое, страшное, опустошающее одиночество.
Эштон снова поворачивается ко мне, я снова ловлю его дыхание.
- Почему одиночество?
- Потому что моя мать уехала от нас почти на три месяца, улетела на другой материк спасать Алекса. И она его вытащила. Тогда дважды, потом спустя годы ещё несколько раз. Они чувствуют друг друга как самих себя, и приходят на помощь в самый правильный момент – так считает Алекс. Вернее, он в это верит. Это его собственная религия.
Эштон смотрит неотрывно, впитывает каждое моё слово.
- Алекс был очень болен, буквально умирал у матери на руках. Обессилел настолько, что не мог сам передвигаться, стыдился своей болезни, немощи, худобы, того, что совсем не мог есть, но она была рядом и упорно верила, что он выкарабкается. Но он и не пытался. А мама всё равно тащила его, тянула так, как может только бесконечно любящий человек. Она болела вместе с ним, разделила его боль, его стыд и немощь. А заболел он, потому что мамы не было рядом. Он сам мне так сказал: «Жизнь потеряла смысл. Зачем существовать, если не можешь жить без того, кто важнее и дороже всех?». Ещё он сказал: «Мы совершили очень много ошибок, обидели многих важных и дорогих нам людей, не раз причиняли боль, но если Бог есть, он знает – мы не могли по-другому». И знаешь, глядя на них каждый день, я в это верю – они действительно не могли.
Эштон находится всё так же близко и так же вглядывается в моё лицо, я чувствую его тепло, и, несмотря на ледяной ветер, мне совсем не холодно. Внезапно, совершенно неожиданно для меня самой у меня вырывается вопрос:
- Ты хотел бы так же любить и быть любимым, как они?
- Нет! – тут же отвечает Эштон, но я ему не верю, потому что такие вопросы слишком тяжеловесны, чтобы так легко и быстро находить ответы на них.