— Да в своем ли вы уме, Протопопов? — взорвался я. — И вы смеете спокойно об этом докладывать? Да я немедленно отдам приказ Хабалову арестовать вас и повесить в ближайшей подворотне!
На том конце провода выдержали укоризненную паузуо промолчали и пояснили:.
— Запрет на аресты исходил от вас, Государь… — казалось, мой министр был искренне сконфужен., — Глобачев обладал информацией о заговоре, благодаря показаниям одного из армейских офицеров с Кавказского фронта. Перед тем как серьезно планировать переворот, отдельные члены дДумскумского комитета, уполномоченные остальными, посетили Тифлис, где встречались с любимцем армии, вашим родным дядей, генералом от кавалерии, Николай Николаевичем Романовым. То был не заговор Думы, Ваше Величество, в деле запутаны, по меньшей мере, шестнадцать Великих князей. Прибыв в Тифлис, посланцы вели почти открытые переговоры о замене Вашего Величества на престоле на Николай Николаевича. Переговоры велись от лица Гучкова и князя Львова, — лидеров думскдумских союзов. Николай Николаевич, как известно известно, отказался от трона — остался верным присяге. Однако, если бы мы начали раскручивать нить, то уже одно участие в таких переговорах было оказалось бы чревато для вашей Семьи потерей престижа. Николай Николаевича пришлось бы…
— Отставить, — подавленно прошептал я. — Значит, я сам запретил аресты… Вы правы, закончим на этом.
Министр, явно обрадованный завершением разговора с венценосным «начальством», попрощался со мной и немедленно отключился. Беседа, которую я ожидал почти четыре часа, окончилась совершенно безрезультатно.
У меня просто не было осталось физических сил на продолжение драки. Голова раскалывалась, ни слушать доклады, ни разговаривать по телефону, ни перечитывать телеграммы я был уже не в состоянии.
И все же кое-что мне следовало сегодня сделать, во что бы это ни стало.
Подозвав Воейкова, я продиктовал самодержавную волю сегодня в последний раз. После обработки офицером канцелярии штаба, она звучала дословно так:
«Циркулярно, всем государственным учреждениям и фронтам. На основании статьи 105й Основных государственных законов повелеваем: Государственную Думу распустить с назначением времени созыва вновь избранной Думы не позднее апреля 1917го года. О времени числа производства новых выборов в Государственную думу последуют от нас особые указания. НИКОЛАЙ».Содержание телеграммы стало известно в Таврическом уже через десять минут.
Представительного органа в России более не существовало.
Любое обращение любого депутата к народу отныне являлось нелегитимным.
Любое обращение любого депутата к толпе, отныне можно было квалифицировать как измену.
Не знал я лишь одного — получив царскую телеграмму, Совет Думы, как и было происходило при реальном Николае в реальном историческом Феврале, постановил не расходится, и оставаться на своих местах.
Именно с этой секунды, хаотическое восстание масс, превратилось в настоящую революцию!
Псалом 4 «С озверевшими людьми другого способа борьбы нет и быть не может. Вы знаете, я не злоблив, но пишу убежденный в правоте своего мнения. Это больно и тяжко, но верю, что к горю и сраму нашему, лишь казнь немногих предотвратит море крови!» (из письма царя Николая адмиралу Дубасову, 1905 год реальной истории) __________________________________________________________________________________________________________________25 февраля 1917 года.
Могилев.
Утро началось тяжко. Продиктовав вчера телеграмму о роспуске Думы, совершенно измотанный, я кое-как добрался до «резиденции» в сопровождении Воейкова и бухнулся мешком на кровать. Спал мертво, а и пробудился как от удара и, резко вскочил, комкая простыню. Тело ощущалось, будто налитое свинцом. Голова болела ужасно, набухшие веки опускались на красные, не смотря на длительный отдых, глаза. Все общее самочувствие казалось отвратительным, а сквозь окно, из вчера еще залитой солнцем дали, таращились на меня серые, пухлые облака.
Перед сном Воейков заставил меня облачиться в ночную рубашку и сейчас, я чувствовал себя в ней как сбежавший из клиники пациент. Через силу, я вытащил себя из постели, скинул нелепую ночную одежду, быстро умылся, натянул армейскую гимнастерку, опоясался, наодел сапоги.
Затем, почему-то, снова подошел к зеркалу. Странно, но находясь в новом теле почти три дня, я не имел возможности внимательно его изучить. В Зимнем было полно зеркал, но останавливаться, чтобы неспешно рассмотреть себя, не хватало времени. В туалетной салона-вагона я также видел свое отражение, но ночевал с Фредериксом, и изучать в этих условиях лицо и новое тело было являлось не то чтобы дискомфортнымо, но просто излишниме, — у царского окружения итак имелась масса поводов для удивления странным поведением Императора, его изменившимися характером, темпераментом, даже манерой речи.