— Постараюсь, — пробормотал я одними губами и рас- ' слабился.
Здорово получилось. Моим мышцам, наверное, не хватило нескольких часов здорового сна, и они с готовностью приняли отдых. Сразу от всех мыслей, крутящихся в голове, я избавиться все равно не мог и поэтому решил думать о чем-то спокойном и приятном, что не вызывало бы никаких чувств, кроме мягкой полудрем^И
О небольшом загородном домике.
Вот заработаю денег, когда все это кончится, куплю себе участок соток эдак на десять.
Построю дом по собственному проекту, чтоб с канализацией и светом. Скважину поставлю, бассейн. Что еще? Конечно, свой собственный огород. Огурцы, помидоры, баклажаны — и все такое свежее, живое, хрустящее… Черешня, как же без нее? Помню, первый раз я попробовал черешню лет в пять, и никто меня тогда не смог убедить, что это не сладкая вишенка.
Я попробовал представить спелую черешню. Такую сочную, с небольшой капелькой росы на тугом, чуть коричневатом боку. И эта капелька медленно так стекает и падает на ладонь, разлетаясь брызгами.
На чью ладонь? Вероника стоит под деревом и улыбается. Мне. Скромно улыбается, чуть потупив взгляд, но все равно смотрит на меня. И я знаю, что она теперь — моя единственная любовь, и что мы не расстанемся никогда…
А потом…
Что?
Потом черешня вдруг преобразилась. Ствол вытянулся и стал толще. Кора побурела, погрубела, пошла под нами и в некоторых местах потрескалась! Ветки вытянулись, исчезая где-то за облаками, и листья тоже вытягивались и менялись! Все это произошло в одно короткое мгновение и в абсолютной тишине…
Вероника исчезла, и только когда вместо черешни я вдруг увидел какие-то другие, совсем не земные плоды, я понял, что уже отключился…
Зеленый покров не скрывал небольшую, ветхую лачужку, притаившуюся между стволами дубов. Правда, на нее вряд ли кто-нибудь обратил бы внимание: уж больно маленькой и незаметной была она.
Один ее бок лениво покосился, опираясь о ствол могучего дерева, стоящего здесь уже несколько веков. Крыша съехала набок, обнажая выломанные и прогнившие от сырости деревянные балки. Одно из трех окон представляло собой простое черное отверстие с рваными краями и торчащими саманными кирпичами вперемешку с соломой. Еще у одного окна отсутствовала одна ставня, а вторая тихо скрипела на ветру, раскачиваясь из стороны в сторону.
Только третье окно было плотно закрыто. Возможно, когда-то лачужка и походила на обычный дом, но сейчас вряд ли кто рискнул бы предположить, что в ней еще живут люди.
Лачужка эта находилась несколько в стороне от деревни, и дорога к ней за несколько лет уже порядком заросла кустарником и деревьями. Только одна-две тропинки тянулись сквозь лес, незаметные для обычного человека и напоминающие, что в лачужке еще есть жизнь.
И ведь там жили. Трое.
Один — глубокий старик, лет семидесяти, с густой шевелюрой выцветших до сияющей белизны волос. Один его глаз едва открывался, скрытый под складками вспухшей и потрескавшейся кожи, второй был мутным и недвижимым, смотрел, не мигая, в одну точку, но ничего, кроме темноты, не видел. Нижних зубов у старика не было, только несколько верхних, содержащихся, правда, в идеальном порядке и кристально чистых, без единого намека на какие-нибудь болезни. Пальцы на его тонких, ветхих руках всегда оставались скрюченными, отчего не было заметно, что на левой руке у него отсутствует мизинец, а на правой — фаланга указательного. Наверное, он потерял пальцы в шедшей уже многие годы войне, а может, в схватке с одним из бесчисленных диких зверей, бродивших повсюду. Правда, сейчас их уже было не так много. Да и опасались они приближаться к лачужке, вспоминая судьбы своих сородичей, чьи шкуры пошли на одежду и на украшения. Хотя потерять пальцы старик мог просто по пьяни, засунув их в дверной проем. Косточки-то тонкие. Что им сломаться? Но никто не знал точного ответа. Даже его жена-старуха, что жила вместе с ним бок о бок уже более полувека.
Когда-то она была действительно красивой. Теперь от прежней красоты не осталось ничего, кроме тусклых воспоминаний, изредка нагоняющих на ее изрезанное морщинами лицо едва заметную улыбку. Волосы у нее еще не выцвели до конца, но белых прядей было уже гораздо больше, чем черных, да и сами волосы стали тонкими и хрупкими, такими, что она, после того как мыла голову, выуживала из корыта целые слезшие пучки. Еще у нее постоянно тряслись руки, и старушка никак не могла готовить пищу, боясь, что неподвластный ее воле нож в кулаке поранит ее саму. Так уже случалось, и не раз.
Еду старикам готовил внук.
Хотя, может, и правнук, они уже и сами не знали точно.