Я мылся в ванной, когда ко мне поднялся Хоплайт, нервно теребя свои волосы, принявшие другой вид из-за новой прически, как будто огромное животное прошлось языком по кудрям Хоплайта, а потом слизнуло одну прядь с его лба вертикально вверх, словно какаду со своим хохолком. На нем была пара обтягивающих, тонких, как резиновая перчатка, почти прозрачных хлопчатобумажных брюк, белые нейлоновые туфли с черной подошвой и акушерский, только так я могу назвать его, пиджак синего цвета. Он заглянул в зеркало поверх моего плеча, вороша свои волосы, не говоря ничего, но, так как я тоже ничего не говорил, он спросил меня через некоторое время:
– Ну?
– Классно, Хоплайт! – сказал я. Она придает тебе измученный, суровый вид, как у Берта Ланкастера.
– Я не уверен, – пробормотал Хоплайт, – это все-таки я.
– Конечно это ты, все нормально, мальчуган. Все что угодно, Великолепный. Ты единственный, кто может носить все, что угодно, даже купальный костюм или смокинг, и выглядеть в этом приятно.
– Я знаю, ты один из моих поклонников. – Хоплайт грустно улыбнулся мне в зеркало, – но не насмехайся.
– Никаких насмешек, мужик. У тебя есть чувство стиля.
Хоплайт сел на стульчак и вздохнул.
– Мне не нужно чувство стиля, – сказал он, – мне нужно чувство здравого смысла.
Я поднял брови и подождал.
– Хочешь – верь, а хочешь – нет, дорогуша, – грустно продолжил Хоплайт, – но твой старый друг Великолепный первый раз в своей жизни – самый первый раз за все мои девятнадцать лет (ладно, это ложь, на самом деле мне двадцать)– сильно, сильно, сильно влюбился.
– А-а, – ответил я.
Наступила пауза.
– Ты не хочешь спросить меня, в кого? – обиженно сказал он.
– Я уверен, что ты мне расскажешь сам, Хоп.
– Садист! И, пожалуйста, не называй меня Хоп!
– Ладно, ладно. Ну, кто это?
– Америкос.
– А-а.
– Что означает это «А-а»? – подозрительно спросил Хоплайт.
– Разное. Рассказывай дальше. Хотя я уже это предвижу. Ему наплевать.
– О, горе! Именно так!
– Плевать на эту ситуацию, Хоплайт, плевать на тебя лично или на то, и на другое?
– На ситуацию. Он ни капельки не склонен к этому, а надеялся, что, возможно, он хоть поверхностно заинтересован…. И он такой… такой понимающий, что делает всю ситуацию гораздо, гораздо хуже.
– Ах, ты бедный ублюдок, – сказал я Хоплайту, пока тот сидел на моем толчке, и чуть ли не плакал.
Он оторвал кусок бумаги и высморкался.
– Я надеюсь, – сказал он, – это не превратит меня в янки-ненавистника.
– Нет, Хоплайт. Только не тебя. Это будет означать полное поражение, если ты станешь анти-американцем.
– Но я думал, – сказал страдающий от безнадежной любви Хоплайт, поднявшись со своего сидения и прогуливаясь возле окна, окидывая взором железные дороги, – что ты не одобряешь все это американское влияние. То есть, я знаю, тебе плевать на Элвисаи тебе нравится Томми.
– Теперь слушай меня, шикарная киска, – сказал я, хлопая своим полотенцем по его заднице. – Если я хочу, чтобы английские ребята были англичанами, а не жалкой имитацией янки из Западного Кентукки, это не означает, что я против всего США. Наоборот, я начинаю анти-анти-американское движение, потому, что я просто презираю ненависть и зависть к американцем, которую вижу здесь, и думаю, что это верный знак поражения и слабости.
– Ну, что же, слава Богу! – сказал Великолепный немножко саркастично. Поэтому, чтобы задеть его, я сделал вид, что снова хочу провернуть трюк с полотенцем.
– Нужно, – сказал я, – поддерживать свой собственный продукт. Америка начала движение тинэйджеров, это бесспорно, и Френки С., в конце концов, самый первый тинэйджер. Но нам нужно создать собственную разновидность, а не имитировать американцев или русских, или кого бы там ни было.
– А, русские, – сказал Хоплайт с мечтательным видом на своей красивой физиономии. – Ты думаешь, у них там тоже есть тинэйджеры?
– Конечно, есть, – ответил я. – Разве ты не говорил со всякими парнями, ездившими туда на конгрессы? У них такие же тинэйджеры, как и у нас. Но русские поступают неверно, они шлют нам пропаганду, а не кого-нибудь в плоти, на кого можно посмотреть и с кем можно поговорить.
Хоплайт немного заскучал, как всегда, когда сплетни уступают место идеям.
– Ты такой умный парень, – сказал он, похлопывая меня по плечу. – И такой строгий судья всех нас, простых смертных…. И глубоко внутри, по-моему, ты патриот.
– Конечно, я патриот, – провозгласил я. – Именно потому, что я патриот, я терпеть не могу свою страну.
Хоплайт был у двери.
– В общем, если тебе интересно, – сказал он, – сегодня вечеринка, хозяйка – Мисс Лэмент.
– Я не думаю, что меня волнует эта смехотворная девочка, – сказал я. – Что это за вечеринка – для специально приглашенных?
Дидо Лэмент, я должен объяснить, журналистка, и Лэмент, это ее настоящая, то есть скорее, ее девичья фамилия. Лэмент известна среди нас детишек тем, что вкладывала большие деньги в кофейные бары, в те дни, когда Рок начал пробивать себе дорогу к слушателям. Все ее клиенты признали, что ей место в Высшем Обществе. Скорее всего, это были массы, читающие ее колонку про Общество на автобусных остановках.
– Да нет, обычный сброд с SW3, – сказал Хоплайт, пренебрежительно махая рукой, хотя я знал, что он просто не может дождаться начала вечеринки. – Рекламные агенты, телевизионщики, дизайнеры одежды, люди из шоу-бизнеса – все паразиты, одним словом. Хенли, я знаю, тоже будет там, и у меня есть причины, что он возьмет с собой Сюз.
– Правда? – сказал я, не показывая ни капли своего горя этому куску чистейшей женственности по имени Хоплайт.
– И Уизард тоже должен там быть, – продолжал он, – не сомневаюсь, ни к чему хорошему это не приведет, бедный парень…
– ВЫ, ЖЕРЕБЦЫ, ТАМ НАВЕРХУ! – донесся оглушительный крик с лестницы. – Спускайтесь и навестите свою мамочку.
Это Большая Джилл кричала из своего подвала.
– Ох! – заныл Хоплайт. – Я действительно хочу, чтобы эта искательница талантов не орала так громко! Иди к ней, дитя, если хочешь, а я – я мог бы заняться гораздо более важными вещами. – И, отпустив мне воздушный поцелуй, он спустился вниз по лестнице, напевая какую-то грустную мелодию.
– Пять минут, Джилл! – проорал я.
Потому что, прежде всего, я хотел взглянуть на снимок Сюз, сделанный однажды случайным парнем, которому я дал свой Роллейфлекс, чтобы он щелкнул нас обоих на вершине Монумента в Сити. На снимке она стоит впереди, а я за ней, держу ее за руки и смотрю в камеру поверх головы Сюз прямо после того, как поцеловал ее в шею. И пока я шлялся по квартире, отыскивая то там, то сям предметы одежды, я смотрел на это фото, а когда мне приходилось пользоваться обеими руками, я его пришпиливал куда-нибудь, и пялился на эту чертову штуку, и думал: "О Боже, это было лишь прошлым летом, стоит ли быть молодым, если тебя не любят? Ну ладно – стоит ли быть молодым вообще? В чем дело? Или это слишком очевидно – я имею в виду свой вопрос? "
На этом все закончилось, и пошел я вниз посмотреть на Большую Джилл.
Но на первом этаже, где жил М-р Клевый, я заметил, что дверь в его комнату была открыта – знак того, я знаю, что Клевый хотел мне что-то сказать, но был слишком гордым, чтобы попросить меня войти самому. Если бы это был кто-нибудь другой, я бы не стал заботиться, но с цветными парнями нужно быть очень аккуратными, иначе они сочтут это за предрассудок. Так что я просунул голову в дверь и, елки-палки, чуть было не схватил инфаркт, потому что хотите – верьте, хотите – нет, но внутри было два Мистера Клевых, один цветной, а другой – белый, или так мне показалось.