Его поймали, как он сказал, в садах Оксфорда, где он навещал свою Ма, и они начали кидать горящие тряпки в окна, и Клевый вышел, чтобы сделать несколько замечаний. А когда разгорелась ссора, его брат Уилф (к моему огромному удивлению, должен сказать) показал на собственном примере, что родные узы сильнее, нежели предрассудки, и встал на защиту Клевого. Проезжавший мимо чувак, оказавшийся вдобавок членом совета графства, подвез их до дома на своей развалюхе, и вот они сидят здесь, и налюбоваться на них невозможно.
– Ну, что ты думаешь обо всем этом, Уилф? – я не мог удержаться и спросил этого чувака.
– Мы еще не видели, чем это закончится, – сказал он довольно кисло. – Вот и все, что я могу сказать.
– Закон теряет силу, если она вообще когда-нибудь у него была, – сказал М-р Клевый. – Две стороны просто зашли слишком далеко, и происходит это прямо на улицах.
– Удивительно, – сказал Печальный Пацан.
– Закон в этот район никогда даже и не заглядывал, как бы там ни было, – сказал Уилф.
Теперь мне нужно было сделать вещь, которую я давно уже задумал, а именно, сделать несколько телефонных звонков. Так что я собрал все четвертаки, что смог найти, и спустился к Большой Джилл. Там никого не было, но я достал ключ из тайника в сливном бачке, вытащил свой блокнот и сел за телефон. Потому что я был вынужден обзвонить всех, кого я только мог вспомнить, и рассказать им, что происходит.
Хорошо известно, что, звоня по двадцати номерам подряд, например, когда затеваешь вечеринку, более чем до половины дозвониться не удается. И я добрался лишь до четверти – вдобавок ко всему было сложно миновать всяких секретарш или даже телефонистку. Я дозвонился до В. Партнерс, тот терпеливо меня выслушал, выдал несколько умных замечаний, сказал, что это позор, и что я должен сделать несколько снимков всего этого, если, конечно, возможно, для выставки. Манни дома не было, но до Мириэм сразу дошло то, о чем я говорил, и она пообещала, что все передаст Манни, как только увидит его. Я позвонил Дидо в Мирабель, и она сказала, что я, противный мальчишка, прервал ее вечернюю еду, но, конечно, она передаст своему редактору все, что я сказал, и у нее много цветных друзей. В Подозрительном и Chez Nobody заинтересовались гораздо больше и сказали, что обязательно распространят эту историю.
В этот момент у меня кончились пенни, и я немного подискутировал с оператором, могу ли я заплатить серебряными за все последующие звонки. Я не застал Зови-Меня-Приятелем, и это, наверное, было к счастью, а секретарша Пикантного Парня сказала, что послание принято – да, она все это записала. Я даже позвонил Д-ру А. Р. Франклину, который все внимательно прослушал, спросил, как мой Папаша, и посоветовал беречь свое здоровье. Потом я вытряхнул всю копилку Большой Джилл, она представляла собой резиновую пепельницу в форме лифчика, и позвонил в ежедневную газету Миссис Дэйл, и попросил к телефону М-ра Дроува. Я добрался и до него, к всеобщему изумлению, и сказал ему, что меня он, скорее всего, не помнит, но сам он – кусок говна, и я его вздую, если когда-нибудь встречу – и неважно, будет ли у него при себе сложенный зонтик или нет. После этого я почувствовал гораздо лучше, и после третьей попытки вломился на вечеринку, устроенную экс-Деб в Чизуике, и, хотя, судя по голосу, она была без башни, пообещала, что приедет прямо сейчас. Я, кстати, решил даже попробовать звякнуть Сюз и Хенли в Кукхэмовский дворец, но передумал. Конечно, я звонил Уизу, но никто не поднимал трубку, даже его женщина.
Но даже в разговоре с теми, которые поняли это лучше других, я столкнулся с огромной сложностью – передать то, что происходит: то есть весь размах, всю серьезность, и что это все-таки Британские острова. Потому что хоть большинство из них и слышали что-то, мне казалось, что в атмосфере витает дух какого-то заговора – все притворяются, что всего происходящего в Неаполе на самом деле не было; а если даже и было, то не имело никакого значения.
После этого я поднялся к себе на чердак, смыть грязь и кровь, и на секунду прилечь и перекусить чего-нибудь. И пока я все это делал, раздался легкий стук, и в комнату проник Великолепный Хоплайт. Выглядел он немного диминуэндо, и улыбался скорее нервно, и был одет в пляжный халат и свои Сардинские туфли.
– Боже! – сказал он. – В какое время мы живем!
– Садись, красивый. Можешь повторить это еще раз.
– Ты весь в синяках, дитя, – сказал он, пытаясь дотронуться до моих первобытных шрамов.
– Руками модель не трогать, Хоп, – сказал я ему. – Как у тебя дела?
Хоплайт встал, развернулся так, что пляжный халат сделал такую штуку из Королевского Балета, снова сел и сказал:
– О, никаких жалоб. Но мне это все не нравится.
– Кому это нравится?
– Кому-то, должно быть, нравится, иначе бы этого не случилось, – сказал он.
– Умница. Ты вообще выходил из дома?
Он немного распахнул халат, чтобы продемонстрировать свои нагрудные украшения.
– Одного раза было достаточно, – сказал он. – Глянул мельком, и быстро домой.
– Мудрый ребенок.
– Я полагаю, это ты днями напролет борешься с битвами! – Его глаза сверкнули.
– Битвы победили меня.
Он запахнул халат. – Я слышал ужасные истории…
– Да?
– О, да. Ecoutez-moi. Шлюха из магазина сладостей (худая сука) сказала мне: «И когда мой муж поднялся с земли, держась за спину, я увидела, что из нее торчит нож».
– Чей нож?
– Темного незнакомца. На самом деле, дорогуша, я знаю, ты любишь их, но они такие злые. И еще кое-кому, кого я знаю – ему сделали тридцать семь швов на шею.
– Прямо как ожерелье.
– О! Не будь таким черствым.
Хоплайт снова встал.
– Невинные страдают за виноватых, – сказал он с небольшим вздохом. – Я думаю все, чего желают большинство рабов, живущих в этой колонии, это чтобы их просто оставили в покое – я говорю про представителей обоих оттенков и строения кожи.
– Да, – сказал я.
– Я вот, например, – сказал Хоплайт. – Извращенец вроде меня, с самым толстым досье в отделе нравов, просто хочет избежать грязи, взбалтываемой безо всякой нужды.
Я тоже поднялся и сказал:
– Я люблю тебя, Хоплайт, да и как тебя не любить, но как-нибудь, в один прекрасный день, надо будет обязательно сказать тебе, что ты – хуже девчонки.
– Ты так думаешь? – сказал он, вполне довольный.
– Или, говоря иначе, дурак.
– О, это мне не нравится…. Вовсе не нравится. Знаешь ли, я открыл целый склад твоих мнений, даже если они иногда бывают такими жестокими….
– Но если это так, Великолепный, то позволь, я скажу – по-моему, мир делится на тех, кто, когда они видят автоаварию, пытаются что-нибудь сделать, и тех, кто стоит рядом и глазеет.
– Ты был похож на Джона-Баптиста, когда это говорил.
– Ты его никогда не видел.
Хоплайт улыбнулся.
– Посмотри на себя, дорогой! – сказал он. – Все мы слышали, как ты визжал в телефонную трубку, и разве ты не занимался именно этим? Разве не приглашал кучу зевак?
– Нет, – сказал я.
– Нет?
– Нет. Я хочу, чтобы были свидетели. Друзья, которые проследят за всем этим и которые покажут Пикам, что эти две квадратные мили не подходят под определение «гетто».
– Ты думаешь, мой сладкий, что это улучшит положение дел?
– Да.
– На самом деле?
– Да. Если они увидят здесь несколько нормальных здоровых лиц, это сразу снизит температуру, а пока все пытаются лишь поднять ее. Если Пики увидят здесь несколько сотен ребят различного сорта, восхищающихся ими, а Теды – несколько сотен цветных медсестер, накладывающих им швы в госпитале, все будет по-другому.
– Но они не совсем значительные люди.
– Ну и что, Хоплайт, давай пригласим и их! Это огромная возможность для них – та, которую они так долго ждали, – подтвердит свои слова о том, что это за страна! Пусть все эти общедоступные цифры, преследуемые всеми телестудиями, подскажут нам, что делать! Пусть левые и правые мыслители посоветуют нам, как с эти справиться! Не из-за своего письменного стола, а отсюда! Пусть епископы и министры устроят межрасовую службу на открытом воздухе! Разве это не их большой шанс? И пусть Королева, во всем своем великолепии, проедет по улицам Неаполя и скажет: "Вы все мои подчиненные! Каждый из вас принадлежит мне! ".