— Очень хорошо! — почему-то сказал Иван Иванович. — Очень хорошо, — повторил он. — Теперь поднимите правую руку, затем правую ногу, ну!
— Я не могу.
— Отлично, — сказал Иванов, будто бы то, что у человека, который говорил с ним, не поднимались руки и ноги, было, действительно, очень хорошо и доставило ему какое-то значительное удовольствие.
— Теперь попытайтесь сказать, что вы чувствуете сейчас, — снова попросил Иванов.
— Я ничего не чувствую.
— Напрягитесь, соберите все свои силы, но попытайтесь.
— Сейчас. Сейчас, мне кажется, что сейчас что-то получится.
— Очень хорошо, попытайтесь еще, напрягитесь.
— Вот, вот, — сказал голос напряженно, — вот сейчас мне кажется, сейчас, ох, ох, нет, не смотрите на меня так.
— Я сейчас попытаюсь, — продолжил голос, — только не смотрите на меня, глаза, глаза убери.
Что-то неестественное, нечеловеческое было в интонациях отвечающего голоса, такое, что Екатерина Ивановна невольно отодвинулась от двери; ей очень хотелось заглянуть в дверь, но она боялась быть обнаруженной. Она так и стояла, прикованная к этой узкой щели, и слушала полупонятное лепетание незнакомца. Наконец она пересилила себя и заглянула в щель. Она увидела расхаживающего по комнате Ивана Ивановича. Он заложил руки за спину и ходил из угла в угол. У стены стояла кушетка, покрытая белым, как в больнице, и на кушетке лежал какой-то человек, щель не позволяла увидеть всего человека, были видны лишь его ноги без носков, все в седых волосках, а лица было не видно.
Екатерина Ивановна отодвинулась, решив не рисковать, и стала слушать снова.
— А лицо, — спрашивал Иванов, — лицо ты чувствуешь?
— Не все.
— Сколько?
— Чего сколько?
— Сколько лица?
— А, примерно половину.
— Левую, правую?
— Левую не чувствую.
— Так и должно быть. Ты что, еще не привык?
— К этому нельзя привыкнуть.
— Врешь, ко всему можно привыкнуть.
— К этому нельзя, ты же не пробовал.
— Зачем мне пробовать?
— А мне зачем?
— Сам знаешь, зачем.
— Все равно скоро я брошу, и вы ничего не сделаете.
— Тошнит, — вдруг сказал голос.
— А сейчас?
— Сейчас не тошнит, меньше тошнит.
— Теперь слушай внимательно, только не обижайся, такая уж у нас судьба — быть вместе, ничего здесь не поделаешь, — говорил тихо, но настойчиво Иванов, — говори мне подробно, слышишь, очень подробно, что ты сейчас будешь чувствовать, не обижайся и говори, это очень важно, так важно, как ты и представить себе не можешь, а я по секрету за это тебе потом скажу одну вещь, по большому секрету. О ней мне Болдин рассказал, то есть мы с тобой кое-что с нее поимеем.
— Какую вещь?
— Потом скажу, а сейчас прошу — внимательно следи за собой и говори.
— Хорошо.
— Что ты сейчас чувствуешь?
— Гхххх, гх, хх, — голос издал тот мерзкий горловой звук, который бывает слышен в послеоперационных палатах и в реанимации и которым чаще мерзко кричат большие мужчины, и в этом звуке было что-то такое, что заставляло забыть обо всей окружающей жизни, встрепенуться, и затем почувствовать тошноту и холод и сразу за этим покой, от того, что вся эта мелкая жизнь вокруг сразу куда-то уходит и остается нечто гигантское, выраженное в этом звуке. Бывают же такие звуки!
Екатерина Ивановна вздрогнула, но не отошла от щели между дверью-стеной.
— Я, я, я, я, это уже не я, — сказал голос.
— Ты ощущаешь кого-то другого?
— Да.
— Где?
— Рядом, — голос задумался на минуту, — в себе, совсем в себе.
Екатерина Ивановна после этих слов вздрогнула. Они что-то напомнили ей.
— Что ты чувствуешь? Говори самое главное.
— Ах, как прекрасно, какой ты молодой, Иван, как прекрасно. Я все вижу. Вот они летят.
— Кто летит?
— Я вижу, идет человек, я проникаю в него, я вижу много, много мелочей, вот они летят, треугольники, квадратики, что-то круглое, он рассыпается, он совсем рассыпается.
— Человек?
— Да, от него ничего не остается, вот рассыпаются дома, вот женщина и вместо них лишь какая-то мелочь: совершенно непонятно, откуда это, а вот совсем другое появляется, кто-то, он складывает россыпь, он берет ее в мешок, мешок у него за плечами, небольшой свет, и запах, этот запах, убери, мерзавец, этот запах, пахнет трупами, пахнет падалью, я не могу выдержать, я не могу.
— Сейчас? — спросил Иван, — сейчас, как?
— Легче, запах прошел. Весь мир, все, совсем все колышется, я как на весах, как на ниточке, справа россыпи, они сияют, летят треугольники, много, много треугольников, вот они собираются, смотри, смотри, еще и еще, это уже дети, какие прекрасные дети, они играют, они смотрят, а вот снова они исчезли. Снова треугольники, они летят в меня, я боюсь их. Мне кажется, мне точно кажется, что я могу пощупать их, такие они плотные. Но что это? У них нет толщины, они плоские, Иван, что ты делаешь с ними, они совсем плоские, они рассыпаются на звезды, они как звезды, уже летят звезды, мне страшно, Иван, почему это так, где я, куда ты засунул меня? Зачем вам все это? Зачем? Что вы делаете со мной, где мое лицо?