— И вы искали?
— Да, искал.
— И нашли?
— Как вам сказать, кажется, нашел иных… — Когда Майков сказал эти слова, что-то брезгливое показалось в его лице.
В этот момент Екатерина Ивановна присмотрелась к нему получше: она видела лицо его, сероватые глаза, которые смотрели на нее, и между тем ей показалось, что именно ее-то Владимир Глебович совершенно и не видит, а видит в этот момент совершенно иные предметы, которых, в свою очередь, не замечает она.
«И что я с ним пошла, дернула меня нелегкая», — подумала она.
— Но это все больше раньше было, — заметив настороженность в лице Екатерины Ивановны, сказал Майков, — сейчас этого уже почти нет.
Майков все больше увлекался своим рассказом, он не чувствовал стеснения в разговоре с этой женщиной, хотя Владимир Глебович трудно сходился с людьми и вообще-то не был особенно разговорчив.
Екатерина Ивановна слушала его, и ей казалось, что Майков силится пробиться к ней, но все время что-то мешает ему, и он остается сам по себе, а она сама по себе.
Его встревожения представлялись ей маленьким огоньком, который закрыт чем-то огромным, и огонек этот мечется там, под тяжестью этого тяжелого, и лишь изредка свет его вырывается наружу.
— Вы знаете, — говорил Майков, — как-то одиноко я живу, совсем одиноко. Я чувствую, как другие люди отворачиваются от меня, что я неинтересен для них, да и непонятен, и я так рад, что вы со своим другом добрались до меня.
— Так почему же вам одиноко?
— А сам не знаю. Я всегда как-то так. И в самом детстве я так жил. Уж на что дети — существа крохотные и то меня выделяли. Я не дружил в детстве ни с кем.
— А у меня много друзей было…
— У вас не мудрено, — почему-то сказал Майков. — Я в детстве очень всех любил, я так радовался человеку. И мир любил, и людей, но жизнь для меня тогда уже была странной как бы с самого начала. Очень удивительной она мне казалась. Я и не жил еще совсем, но знал о жизни много, как бы заранее. Это чувство у меня еще и сейчас сохранилось. И чувства у меня были тогда другие: бывало, идешь по лесу и каждую капельку замечаешь, каждую росинку потом вспомнить можешь. А сейчас иногда и всего мира не замечаешь, все куда-то ушло.
Екатерина Ивановна чем больше разговаривала с Владимиром Глебовичем, тем больше ощущала, что, чтобы он ни говорил, было как-то особенно просто, а между тем сталкивало ее с наезженных житейских рельсов и уводило в совершенно еще невиданные жизненные проявления. Вещи, казалось бы, простые и понятые поворачивались с невиданных сторон.
Она с любопытством взглянула на Майкова, на его крупное породистое лицо, и каждая деталь представилась в этом лице так ясно, выпукло и ощутимо, что сама она испугалась зримости и особенной отчетливости своего впечатления. Она беспомощно оглянулась кругом на лес, обступавший с обеих сторон дорогу, на серое небо и они показались ей стершимися, по сравнению с этим лицом, и почти что нереальными.
— Я с детства удивительное чувство сохранил, — сказал он, — я говорил уже о нем. Мне казалось, что я все как бы наперед знаю. Вот и сейчас я чувствую, что и вас я уже знал когда-то. У вас такого никогда не было?
— Наоборот, для меня тут все совершенно внове. Я будто попала в новый мир и удивляюсь, как я его раньше не знала.
— А в детстве?
— А я его плохо помню…
— Да, да, а я вот все помню, до деталей. В детстве у меня поразительные ощущения возникали, я бы, чтобы иное ощущение восстановить, сейчас бы полжизни отдал. Помню, я постоянно боялся стен и понять не мог — как это в комнате потолок и стены? Я вообще долго понять не мог, как вообще можно все вокруг ограничить небом, землей? И еще мне казалось, что жизнь вообще может длиться вечно. И смерти я никак представить себе не мог. Хотелось мне ее откинуть и за нее заглянуть… Это как если ночью выйдешь на улицу. Вверху — небо без единого облака, звезды да Луна. Видишь их и думаешь, что где-то там, где кончаются звезды, стоит бесконечная тонкая стена, за ней кончается весь наш мир, а потом, когда ты уже ясно стену эту, казалось бы, и увидел, ты вдруг ощущаешь, что хоть стену ты и увидел, но все равно за стеной этой должно быть что-то, ну хоть пустота, но все равно должна быть. И этому чему-то все равно конца не должно быть. Так и кажется, что весь этот мир проваливается и ты остаешься в огромном бесстенном пространстве. Смею вас заверить — удивительное ощущение.
И хотя Владимир Глебович и говорил эти слова, но сейчас, как никогда, он ощущал вокруг себя не бесстенное пространство, а деревья, синий воздух, огромное небо, которое совсем не как ночное отгородило все земное пространство от начинающихся за ним бесконечных кустов.