А Екатерина Ивановна волей-неволей пыталась представить себе то, о чем рассказывал ей Владимир Глебович. Она уже немного привыкла к нему и рассказы его казались ей все менее странными. Она чувствовала, как попадает в неведомый ей мир, который, как оказывалось, был совсем рядом и отделялся от нее лишь глазами, улыбками, руками, всем телом идущего с ней рядом человека. Она на мгновение прикрыла глаза, и за прикрытыми этими глазами, где-то глубоко в ней, может быть, так глубоко, что там и атомы кончались и начиналось нечто совершенно иное, непредвиденное, она увидела темное, дышащее пятно, она заглянула в него глубже, пятно дрогнуло и расширилось, оно закрутилось и на месте его образовалась воронка, словно пропасть. Эта пропасть зияла, как бездонное осеннее звездное небо. Потом в ней появились два маленьких чуть светящихся огонька, летящих из глубины почти рядом, то сталкиваясь, то расходясь, они подлетали все ближе и ближе и вдруг слетелись, слились, и перед глазами ее из них возник слабый мерцающий свет.
Если бы Владимир Глебович мог увидеть в этот момент этот образ, он поразился бы тому, насколько похож он на иные его видения.
Она вздрогнула, и неожиданно лицо ее осветилось улыбкой. Майков заметил ее улыбку и сам радостно улыбнулся в ответ.
— Мне хорошо с вами, — сказала она, — я сама не знаю, почему мне хорошо.
— Человек никогда не знает, почему ему хорошо.
— Нет, иногда знает.
— Очень редко…
— Так вы про детство говорили?
— Да, мне кажется, я начал про него рассказывать, но зачем это вам, разве это нужно?
— Нам, журналистам, — соврала она, — все знать нужно. Иногда маленькая деталь — и все в статье оживает, мы ведь как врачи: всем интересуемся.
— А я из детства все больше помню не случаи, а ощущения, иногда не помню, почему одно или другое возникло, а само ощущение помню. Несколько главных ощущений на всю жизнь запомнились, так поразительно они во мне появлялись, главное, часто без каких-то причин, а просто так, откуда-то изнутри. Когда рождались они, меня всего переворачивало, словно во мне другой какой человек появлялся. Очень пугался я поначалу, а потом привык, вернее, почти привык. Правда, таких случаев, которых я помню, всего и было несколько. Раз-два и обчелся.
Один раз, помню, болел я. Думал, что умру. И вот, мне кажется, что именно тогда, когда я болел, вот и стали возникать те первые удивительные ощущения, которые потом только обострились. Странно, но именно болезни я обязан многим, сказали бы мне — ты не будешь болеть, но тогда ты всего этого лишишься, я не согласился бы, сейчас не согласился бы, до того заманчивыми мне кажутся иные из моих образов. Я даже и не знаю, — добавил он, — что я вдруг это все стал вспоминать, что вдруг на меня накатило.
— Вспоминайте, вспоминайте, — сказала Екатерина Ивановна, — мне интересно. — И действительно, рассказ Владимира Глебовича казался ей интересным. Она ощутила, что он свободно раскрывается перед ней, и она уже забыла о просьбах Ивана Геннадиевича, и ей казалось, что она познакомилась с Майковым сама (без всяких болдинских просьб), и что интерес ее к нему совершенно естествен, потому что, чем дальше, тем больше Владимир Глебович казался ей интересным человеком.
— Я помню, — продолжил Владимир Глебович, — очень хорошо помню, лежал я летним утром у себя на этой самой даче, лежал уже фактически после болезни. Знаете, бывает такое удивительное состояние, когда человек только-только начинает выздоравливать, он уже ощущает, что вот-вот будет здоров, но болезнь еще не ушла из него. И всем телом и душой он ощущает свою силу и в болезненности своей видит скорое приближение здоровья. Это чудное время! В него так хорошо думается.
— Да, я знаю, — откликнулась Екатерина Ивановна.
— Вот видите, значит, вы понимаете меня, значит, вы и дальше можете понять.
— Я постараюсь.
— И стараться не нужно, вы поймете, когда человек старается, он насилует себя, пусть немного, а вы поймете и так. Так вот, я, значит, лежал на своей террасе на даче. Лето, солнце уже заходило, кругом чуть слышно пели птицы и от того, что они под вечер пели чуть слышно, все пространство становилось как бы шире и просторнее, наполнялось свежим воздухом, который проникал на террасу и шевелил белые с красным занавески. Пахло жасмином. Мне казалось, что запах этот, как какая-то легкая воздушная жидкость, наполнял все кругом, и от этого воздух становился гуще, осязаемее, и солнечные лучи, попадая в него, сразу разлетались тихим веером, как разлетаются они после грозы в радуге. Я лежал и ни о чем не думал. Есть что-то прекрасное в таком полудремотном состоянии, когда мысли приходят не потому что вы зовете их и ждете или призываете их волей, а просто так, как незваные и свободные визитеры. Именно тогда, в такие моменты и приходят самые удивительные и простые мысли, те, которых потом ждешь не дождешься. Одним краем своего «я» я невольно ощущал жасминный текучий воздух и пространство вокруг себя, а другая его часть дремала, погруженная, очевидно, совсем в иное пространство. И вторая эта часть неожиданно начала действовать. Я не знаю, как это получилось, но весь мир вокруг: сад, небо, кусты цветов, деревья, земля, — все это осталось по одну сторону, а все мои чувства, все мысли — я ощутил это особенно остро — ушли от этого, от всех этих образов и остались сами по себе. Они обрели полную, странную свободу. Я как бы перестал видеть небо, перестал ощущать тягучий прекрасный воздух, солнечный свет, и огромный живой мир на какое-то мгновение перестал для меня существовать.