Все заколебалось во мне, я ощутил, как все вокруг меня как бы сжимается, движется внутрь себя, в одну точку и пространство, такое объемное и широкое, сжимаясь, увлекало за собой все эти деревья, свет, землю, звуки. И так в этой точке все это остановилось, замерло, чтобы так же неожиданно и постепенно полететь из нее вширь, и я ощутил, как колышется, дрожит живая жизнь вокруг меня, и на какую-то секунду весь мир вокруг меня распался, он напоминал колышащуюся массу, которая вздрагивала, сжималась и расширялась, и я ощутил себя вне этой массы, там, в точке, из которой можно все видеть, но которая лежит в безопасности. Затем из этой массы вновь появились как бы подернутые дымкой деревья, полился свет, послышался запах, мир заколебался перед моими глазами и снова установился — спокойный и широкий.
И с тех пор, да, пожалуй, с тех самых пор, я как бы разделился, все, что ни происходит вокруг: тут и там, — все это идет само собой, а то, что происходит во мне, внутри меня, все мои чувства и мысли, все мои образы, и то, из чего потом получаются мои картины, — это все идет своей дорожкой.
Какая-то своя жизнь пробилась во мне, она покорила меня, а самое главное — весь этот мир вокруг, кажущийся большим и незыблемым, как-то пошатнулся, стал рассыпаться, рассыпаться, сжиматься, пухнуть, терять всем видимые и привычные всем формы и смысл; не то что терять, но приобретать совсем особенный, острый смысл. Иными словами, что-то уже тогда, а было это лет в пятнадцать-шестнадцать, треснуло во мне. Но треснуло не больно, а как-то по-хорошему, закономерно, я даже думаю, что трещина эта где-то и записана во мне была, в генах, или где там еще, что поживешь, поживешь — и она родится и пойдет, а зачем — это тоже потом выяснится. Ведь все зачем-то делается?
— Я не знаю, — сказала она, — наверное, зачем-то, иначе зачем все?
— И потом я всегда эту трещину в себе чую, вот — она, вот идет и все, и не слепишь. Жить стал я резко сам по себе, а все вокруг — само по себе. Вот такое впечатление вам подходит для вашей работы? — неожиданно спросил он.
— Подходит, пожалуй.
— Я что-то разошелся, хотите, еще вам расскажу? — предложил он.
— Конечно хочу, рассказывайте, вы мне столько интересного рассказали, и так сразу, я, честно говоря, не ожидала, что так получится.
— Я и сам не думал, но получилось, мне что-то нравится в вас, — прямо сказал он, — хотя бы то, что вы врать не умеете.
— Я? Умею…
— Это вам только кажется, на самом деле это сразу видно.
Она покраснела. Ей показалось, что он понял, что никакая она не журналистка. Но самое удивительное — это то, что она — спроси он ее начистоту — не могла бы и сказать, кто она и зачем она здесь.
— Так я продолжу, — сказал он. — Еще всего лишь один эпизод. И случился он, может быть, лишь через год после того, о котором я только что говорил. Он совсем-совсем небольшой, но он замечательный, и случился он не со мной, а с другим человеком, но ко мне он тоже имеет отношение.
Владимир Глебович посмотрел вокруг, на холодное бескрайнее Существо зимнего леса, темные провалы между деревьями казались ему таинственными и почему-то именно из-за наблюдения этих черных пятен, ничего не значащих и совершенно неопределенных по форме, в нем родилось тревожное грустное чувство. Ему снова показалось, что их две одинокие, бредущие по лесной дороге фигурки склонились над огромным черным, бездонным провалом, в котором там и тут вспыхивают искры звезд и далеких планет. И они, и все люди, и лес на самом деле пронизаны этой бездонной пустотой, связаны с ней и вот-вот могут слиться с ней.