— Владимир Глебович, — сказала Екатерина Ивановна, — вы, наверное, просто очень устали, отдохнете и тогда пройдут все ваши мрачные мысли.
— Нет, это что-то другое, это не усталость, и уставать мне ведь не с чего, это моя жизнь так меня ведет. Знаете, мысли мыслями, а жизнь все куда-то в свой угол заворачивает, тащит вас, тащит в этот угол, вы хотите все мыслью объяснить, а она без всяких мыслей одной ей ведомым путем куда-то вас приводит. А потом и мысли появятся и объяснение.
— Мне тоже так в последнее время кажется, — сказала она, — мне кажется, я и ни при чем, а что-то меня затягивает в совершенно новую жизнь, вот даже с вами и то все это не случайно.
— Да, да, — сказал он. — Вот эти мои картины, которые вы видели, ведь, поверите, я и сам многих из них не понимаю, но именно оттого, что я не понимаю их, мне особенно хочется их писать, потому что мне нужно писать.
— Вам, наверное, из-за них иногда страшно бывает?
— Бывает. Это словно падаешь — и страшно, и интересно. Вы не поверите — большей свободы, чем когда я их пишу, я никогда в жизни не испытывал. Пишешь, пишешь, а холодок под ложечкой, томительный, печальный холодок.
— Иногда, — сказал Майков, — чувствую себя полным тупицей, все во мне разваливается, вся жизнь замирает. Самое простое вдохновение уходит куда-то, жить не хочется, и так, знаете, довольно долго бывает, но зато потом — полное отдохновение, кажется, все можешь и все тебе под силу.
— Наверное, удивительно прекрасное чувство.
— Трудно даже себе представить — такое прекрасное, очень трудно, и каждый раз оно по-разному приходит, никогда не повторяется.
Бывает, хочешь представить себе, что ты будешь делать — и не можешь, а в это время все как-то само собой идет, так в душе все и кипит, не знаешь, за что взяться. Здесь главное — момента не потерять, не потеряешь — наверняка что-то получится.
Они шли по замороженному, прозрачному от голых ветвей деревьев лесу, было тихо, только иногда где-то в студеном воздухе вскрикивала маленькая птичка, казалось, она летела за ними и была все время рядом, так ясен и звонок был ее пронзительный, сливающийся с тишиной голосок. Они уже загулялись и ушли довольно глубоко в лес, но не заметили этого. Они свернули на небольшую заснеженную дорожку, ведущую в сторону от просеки. Лес обступил их, тропинка была такой узкой, что деревья почти соединяли голые свои ветки над их головами. Пестрые пятна снега, разрезы ветвей, черные провалы пустоты между деревьями создавали у них ощущение беспокойства, неопределенности; весь лесной мир как бы колебался вокруг, готовый рассыпаться на составляющие его кусочки темноты и яркого света.
Владимир Глебович закрыл глаза, но все равно ему не удалось отделаться от неопределенности и какой-то зыбкости пространства. Перед глазами все так же прыгали светящиеся, искрящиеся темные и яркие треугольники, квадраты и квадратики, которые, видимо, и рождали неопределенность и так походили на лесные пространства и глубины, но все же не были ими. Именно они и создавали впечатление того, что весь мир вокруг него и в нем самом колеблется и дышит, и вот-вот может рассыпаться, подталкиваемый какой-то силой.
И вот после этого ощущения с Владимиром Глебовичем случилось происшествие, которое требует, как и некоторые иные частности его первого общения с Екатериной Ивановной, более подробного описания, тем более что и потом с Майковым случалось нечто похожее. Кстати, именно такие вот происшествия, видимо, привели и к тем переменам, которые через год-два так изменили нашего героя, что он стал уже совершенно иным человеком. Хотя по сути он оставался прежним Майковым, но переменился так, что и узнать его было бы невозможно. Но вернемся к этому происшествию. Может показаться, что такое незначительное событие и не стоит описания, но на самом деле это только с первого взгляда так кажется.
А случилось, коротко говоря, следующее. Как только Владимир Глебович ощутил эту неустойчивость, как будто весь лес пополз от него куда-то в сторону и, вздрогнув, застыл, готовый разорваться, словно от невидимого, но огромного напряжения, в самом Майкове что-то вздрогнуло, повернулось, и полотно ничего не значащих фигур: треугольников, квадратов, так напомнившее чем-то лесные чащи, но явившееся откуда-то из глубины его сознания, также чуть вздрогнуло, напряглось, подалось, словно в сети его попало какое-то живое трепещущее существо, и сам Владимир Глебович ощутил чуть заметный, но все же ясный толчок, после которого он как-то иначе ощутил весь мир: те огромные лесные пространства, которые окружали его, расширились, и он всем существом своим ощутил перемену. Словно это уже был не он, Владимир Глебович, который шел только что по заснеженной дороге, а уже несколько иной человек. Что-то переломилось в нем, он даже на минуту забыл, зачем он в лесу и куда держит путь, и сам лес дрогнул, будто стал светлее, расширился, и все деревья тоже как бы выгнулись в изогнувшемся вдруг пространстве, и само пространство стало ощутимее, просторнее и все предметы будто оперлись на него; лес повис в нем, завибрировал и зазвенел, казалось, откликаясь на перемену, произошедшую в Майкове. Майков и сам не знал, что же произошло с ним, он просто увидел перемену. И чем дальше, тем больше он убеждался, что в нем что-то выросло, быть может, это он сам вырос в себе и тем самым что-то поломал и поэтому все окружающее: и предметы, и люди — стали казаться ему несколько иными, словно и с ними что-то произошло, хотя, вероятнее всего, с ними-то ничего не произошло, а случилось только с ним — Майковым.