Троица остановилась, осмотрелась и почти полетела по залам. Впереди торопился директор, наравне с ним Иван Геннадиевич Болдин чуть сзади Екатерина Ивановна, а совсем сзади — Иван Иванович.
— Где они? — спросил Иван Геннадиевич, — где же эти ваши картины?
— Одну минуту, сейчас, — торопливо отвечал директор, — сейчас, еще несколько поворотов и будет как раз нужный зал. Чтобы вам было удобнее, мы повесили их в отдельный зал, небольшой, правда, но все же совершенно отдельный. Если вам захочется, мы можем предоставить в ваше распоряжение этот зал на сколько угодно, у него есть отдельный вход и выход, в восемнадцатом веке строили значительно предусмотрительнее, чем сегодня. Так вот, о чем это я? Да, вы сможете там закрыться, если, конечно, нужно, и можете работать.
— В залах мы не работаем, — ответил Иван Геннадиевич, причем голос его прозвучал очень мягко, но как-то так мягко, что директор почему-то слегка вздрогнул и невольно ускорил шаг.
— Сейчас, сейчас, вот за лестницей он будет, — торопливо приговаривал он.
— Как зовут его? — спросил Болдин.
— Кого именно? — сказал директор.
— Художника.
— Ах, художника, ну как же — Владимир Глебович Майков.
— Он москвич?
— Он москвич, да, именно москвич, но живет, по-моему, не в Москве, а где-то в пригородах, рядом с Москвой. Там у него, кажется, дача, а на даче мастерская.
— Так-так, где же ваш зал?
— Вот он, — сказал директор и неожиданно остановился, так что вся троица обогнала его, и директор сразу оказался сзади, а троица вошла в зал и встала. Впереди Иван Геннадиевич, чуть сзади Екатерина Ивановна и рядом с ней — Иван Иванович.
Зал действительно оказался небольшим и очень уютным. И висело в нем всего три картины. На первой картине была нарисована старая церковка вся в снегу, красная, накрытая сбоку огромным деревом, на второй — было изображено нечто странное, но впечатляющее. Холст был выкрашен в зеленый цвет, и сквозь зелень пробивался луч света. Казалось бы, ничего особенного? Но все же впечатление картина оставляла фантастическое. Когда Иван Геннадиевич посмотрел на эту зелень, казалось бы совершенно абсурдную и ничего не значащую, в нем пронеслось несколько одному ему понятных образов. Он увидел старую кроваво-кирпичную стену, дерево, куст, маленькие выбоинки на стене, снег, на снегу старый ботинок. И еще крик послышался, отчего Иван Геннадиевич неприятно вздрогнул и постарался убрать совершенно ненужное впечатление, но оно еще некоторое время не убиралось и тревожило сознание Болдина.
— Странно, — сказал он, — какой жуткий художник. Сильный художник.
Потом он поманил к себе Екатерину Ивановну и, когда та подошла вплотную, поманил еще ближе, и когда та наклонилась к нему, дело в том, что Екатерина Ивановна была выше Болдина на полголовы, Иван Геннадиевич что-то стал говорить ей; и старательно вслушивающемуся директору послышалось слово «повозимся». Больше же он ничего не расслышал.
— С кем повозимся, зачем повозимся, — мучительно рассуждал директор, стоя чуть сзади этой троицы. Это тихо сказанное слово долго не давало ему покоя, но потом он, поразмыслив, решил, что эти люди будут возиться не с ним. — Им нужен кто-то другой. Майков? Нет, не Майков, — думал он, — здесь дело поважнее, здесь что-то очень важное, иначе бы они не приехали, зачем таким по пустякам ездить, нет, не со мной они станут возиться, — утешался директор своим внутренним лепетом. Когда он пришел к такому заключению, в нем родилось приятное человеческое чувство к трем этим людям. Надо сказать, что с самого начала визита троицы чувства этого в нем совершенно не обнаруживалось, а была какая-то пустота, совершенно нечеловеческая, даже страха-то не было, а пустота была.