В музее, очевидно, уже ждали Майкова и его спутницу. Как только они появились, послышалась грустная и величественная музыка, словно Владимир Глебович пришел не в музей, а в храм. В провожатые им дали маленького человека в сером костюме. Несмотря на малый рост и какую-то плюгавость и прищемленность в лице, во всей фигуре этого человека были уверенность и напор. Он был коренаст, с немного вывернутыми ногами, толстыми ляжками, большим выпуклым лбом и тем выражением широкого русского лица, которое можно заметить у некоторых статуй бронзовых будд. Невозмутимая напористость сияла во всем облике этого человека. Эти качества были в нем естественны и чем-то даже привлекательны. Все в нем говорило, что такие люди, как он, нужны и что без них не обойтись.
Человек жестом пригласил Майкова пройти в залы. Майков вошел, и странное (снова не обойтись без этого слова) и поразительное зрелище предстало его взору. Что-то тягучее, неотвратимо заползающее в душу невольно прилипло к этому зрелищу и еще долго, уже когда Владимир Глебович, Екатерина Ивановна и их провожатый покинули этот зал, тревожило его.
Зал был огромен. Он напоминал по размерам футбольный стадион. Высокие стены из серого отполированного до блеска мрамора сверкали в лучах огромных хрустальных люстр, которые спускались с потолка на длинных бронзовых стержнях. Свет лился вниз, но наверху зал был погружен в темноту. Внизу множество фигур. Майков пригляделся, и ему стало ясно, что это статуи. Но приглядевшись еще пристальнее, он заметил, что это не просто статуи, а одна статуя, размноженная в тысячных количествах. Она стояла всюду, отлитая из бронзы, вырубленная в мраморе. Она стояла и бросала тысячи теней. Майков и его спутники спустились в зал. Они оказались среди статуй. Они шли: и слева, справа, спереди, сзади них были статуи. И они принялись молча петлять по залу. Они уходили то вправо, то влево, то куда-то вбок, пробираясь между бронзовыми ногами, проползали в разные углы зала — и все это, не говоря друг другу ни одного слова. Изредка он посматривал вверх, либо вбок и всюду видел одно и то же волевое, мужественное, с железно-человечески-любящей улыбкой лицо. Лицо, почти оживающее в этом хрустальном дорогом свете. Они ходили и ходили, и все время Майкова поражало, что с разных точек лицо это меняет свое выражение — то улыбается, то грустит, то смеется, то усмехается, то жестоко подмаргивает им. Видимо, сами статуи были выполнены так мастерски, что таили вместе с одинаковостью какую-то вечную пронзительную многозначность, которая завораживала и которой, как художник, восхищался Владимир Глебович.
В конце концов в Майкове сам собою соткался образ этого лица, он состоял из всех впечатлений, которые Владимир Глебович ощутил, наблюдая статуи с разных сторон, и все они слились, и получилось в душе майковской как бы огромное лицо, сотканное из тысячи маленьких лиц, и выражение его было строгое, властное, какое-то такое, какое находилось в соответствии с выражением лица его провожатого. Общий образ этого властного лица как бы охватил всего Владимира Глебовича, проник в него и сковал, у Майкова появилось какое-то странное ощущение, будто что-то движущееся в нем, что-то, что постоянно меняется, что, как рисунок его картины, постоянно растет и колеблет свои очертания, что это самое что-то подпало под влияние этого пресловутого образа, который был невольным следствием посещения первого зала музея, и попав, остановилось, замерло, как бы онемело в своей остановке. От этого томительное, беспокойное чувство охватило Владимира Глебовича, такое чувство, какое бывает во сне, когда человек хочет встать, подвинуться, поднять руку, но ощущает, что он не может исполнить желаемое, что он есть, что он якобы живет, но что духовное онемение постигло его, и он превратился в полуживой замерзший кристалл.
И будто почувствовал он на себе магнетический взгляд этих умерших бронзовых глаз, их неморгающее зрение и почувствовал, что, несмотря на то, что нет этих глаз сейчас тут, есть что-то в нем и во всем кругом, что способно откликнуться на их властный призыв и подчиниться. Это что-то и было тем застылым, почти абстрактным образом, который нащупал в себе Владимир Глебович. И само открытие этого образа в себе поразило Майкова еще более, чем множество бронзовых истуканов в мраморном зале. И в очередной раз он ощутил все живое вокруг себя, словно единым существом, принявшим в себя этот застылый, по сути своей умирающий образ.
И образ этот ни на что реальное, естественное не был похож, он просто напоминал ему переплетение каких-то серебряных линий, которые застыли, сплетаясь в единый абстрактный узор. И этот узор вдруг стал для Майкова чем-то таким, что отзывалось на железный взгляд статуй, на образ лица, составленного из множества лиц. Что-то останавливалось в душе его и замирало, ожидая приказаний.