Майков в ужасе оглянулся вокруг. Ему хотелось согнуться. Ему казалось, что вот сейчас, в этот момент спутник его может сделать с ним, что ему будет угодно: может, например, вынуть пистолет и застрелить его тут, у подножия великолепных статуй.
Но, как всегда, произошло совершенно неожиданное. Вдруг они втроем вышли на свободное место. Тут стояли три кресла с высокими спинками. Кресла были старинной работы. Они красиво смотрелись на полированном черном мраморном полу. Пол искрился. Неожиданно лишенный всей внутренней своей свободы, Владимир Глебович опустился в кресло, как подкошенный. В ногах он ощутил ватную слабость. Села и Екатерина Ивановна, и провожатый. Сразу же потух свет, вернее — выключились хрустальные, низко свисавшие люстры, но слабый, рассеянный свет сохранился. Тысячи статуй чуть поблескивали своими бронзовыми лбами, ногами, глазами, руками. Было ужасно тихо.
— Представьте, что вы неожиданно стали богом, — сказал Владимиру Глебовичу его собеседник.
— Как это?
— Ну не богом, а некоей абстрактной энергией, которая строит мир, которая решилась построить мир из ничего, из полного хаоса, из каких-то полувнятных обрывков материи, а вот если такое представить, то с чего начать строительство?
— Я не знаю.
— Я вам подскажу. Вот вы центр свой открыли, вернее, не вы, но кто-то, с кем вы работаете. Так. Так точно. Открыли, а что такое ваш этот центр, это ведь что-то такое, что в вас развивалось себе таинственно, а вы и не ощущали этого, не чувствовали, а жили себе, и вот вдруг вы в себе целый мир открыли, да такой мир, который в этом нашем мире не помещается, там и вечность, и радость, и равенство, и братство, и справедливость, и счастье, ведь это все понятия-то таинственные, такие, которые, действительно, в нашей реальной жизни поместиться не могут, найдите-ка вы в ней счастье, попробуйте, а там и законы, и аксиомы пойдут, и все такое, что есть в нас и чего мы, как правило, не замечаем, верно я понимаю задачи ваших поисков, а?
— Не знаю, — сказал Майков, — наверное, да, вы так уверенно говорите, вы так подкованы, что верно, вам лучше знать.
— Я тоже так считаю, — гордо сказал человек. — Так вот, открыли вы целый мир, ведь вы его искали, так если бы в наших силах было этот мир построить, как бы вы его построили? Законы новые бы вам не помешали, не помешали, причем, как вы думаете, если бы были такой вот энергией, которая живет вечно, то стали бы вы сами вечный мир и вечные законы создавать? А? Ась? Не слышу?!
— Нет!..
— Нет! Очень хорошо, что нет. Значит, вы не стали бы создавать мир вечный, а скорее всего, что такое придумали, где можно было бы вам от этой самой вечности отдохнуть, что-нибудь этакое — лет на миллиард или на триллион, что там триллион по сравнению с вообще вечностью?! Итак, придумали мы не вечность, ее ведь тоже придумать надо, вам такое в голову не приходило?
— Приходило.
— Она само собой не родится, невечность эта, временность и пространственность. И вместо нее можно, в принципе, что-то совершенно иное создать.
— Я как-то не думал об этом, — как на допросе отвечал Майков.
— Хорошо, что не думали. Я ведь не просто так, шутки ради вам эти вопросы задаю, вы еще подумаете об этом, вы еще припомните эти мои вопросы, и музей наш вспомните, но совсем в иной связи.
— Вы так думаете?
— Я просто убежден. И раз вы придумаете время, раз вы придумаете пространство, раз вы такой вот мир в этом пространстве и времени вообще придумаете, то кое-какие обязательные следствия из такой придумки должны будут последовать, так сказать, автоматически, по инерции, по инерции творения законов и миров.
— Вы и такими проблемами тут занимаетесь? — спросил Майков.
— А как же, раз взялись, то как же не заниматься? Нужно обязательно заниматься. Иначе зачем бы мы все это затеяли, все эти Центры и наши эксперименты, как же такими проблемами не заниматься, ведь это все самая что ни на есть психология откровенная, от которой никуда не уйдешь.
Раз вы создали нечто, некую структуру, то есть закон, то он должен хоть сколь-то действовать, прежде чем уступить другому закону, прежде чем что-то к примеру, дрогнет в вас, нет, извините, не в вас, а в ком-нибудь ином, менее понимающем человечке, и не художнике, дрогнет и изменится, скажем, вы молились тысячу лет Богу, а потом разом как-то прозрели и что-то в вас куда-то поехало, поменялось и — раз в церкви вы теперь не молитесь, а овес храните, возможны такие перемены? А? Как?