— Сами знаете, что возможны и очень реальны! — сказал Майков.
— Реальная и, замечу, русская жизнь — в этом согласны! Понимаю, что согласны, что именно русская жизнь в церкви овес хранит, а что же, значит, закон-то вечный куда-то поехал, значит, куда-то он стремится отклониться, измениться, уйти от прежнего, развиться, истину, истину толкает, да как быстро. Миллиард перед вечностью ноль, а тысяча лет вообще пустяк. Поэтому и затормозить нужно, нужно нам как-то к вечности прилепиться, этого человек всегда хочет, к этой пресловутой вечности прицепиться.
При этих словах человечка Майков как-то невольно оглядел полутемное помещение музея, грандиозные его стены, казалось, вырастали из самых недр земли и сейчас в обманном этом полусвете еще казалось, что они накренились, придавили собой множество немых фигур с простертыми вдаль руками, будто летящих, будто стремящихся достать что-то, какой-то неизбывно счастливый, спрятанный вдали миг, но не могущих и огорчающихся от этого.
— Вот мы, люди русские, хотим остановить ради этого время, притормозить его, это проклятое время, вам никогда не казалось, что тут мы хотим чего-то неизбывного, такого, перед чем и вечное счастье — сущий пустяк? Скорее всего вы еще не подумали об этом, но вы, наверное, еще подумаете, — говорил собеседник Майкову, и тому показалось, что говорит он как-то чересчур ровно, затушенно, погашая в себе живые, возможные при таком трепетном разговоре интонации.
Где-то зажегся свет, и фигуры бросили длинные сплетающиеся тени. Они уходили в черный мраморный пол, сливаясь с ним.
— Так что даже если допустить, — продолжал гид, — что есть эта самая вечность, что есть это что-то великое, что будет всегда, то и тогда это самое приторможение, эта приостановка закона, действия его, эта некоторая застылость ведь не повредит, она тоже ведь к вечности стремиться будет, хотя бы не всерьез, а так, играючи. И тут-то этот закончик нужно притормозить, и размножить, и в человека впихнуть, во множество людей. — Майков почувствовал, что его собеседник пугливо оглянулся, но, кроме статуй, кругом не было ничего.
— Тут нужно твердое знание того, что то, что сейчас существует, тот закончик, он вечный и есть, убежденность полная в этом. Вот тут-то нам и нужен человек огромный, гигантский, застылый и уверенный, — он снова посмотрел на громоздящиеся статуи, а Владимир Глебович снова ощутил в себе образ почти эфемерный, но тоскливо неподвижный, большой, и показалось ему, что откуда-то пахнуло ладаном.
«Наверное, и смерть такая», — вдруг подумал он, снова представив себе этот образ, повисший в его сознании. И вся смерть представилась ему как этакий умерший, застывший живой кристалл, и еще ему показалось, что перейдешь в этот вот кристалл и останешься в нем навечно, как замурованный, и повиснешь в безвременьи.
Снова зажегся свет и осветил тысячи статуй. Одинаковые бронзовые лица смотрели на него улыбаясь. В них были покой и вечность. Свет снова потух.
Майков на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл их, то увидел, что гид его держит в руках бумажку с печатным типографским текстом, на котором сверху стояло «секретно». И еще успел заметить Владимир Глебович, только почудилось ему, что где-то в верхнем углу стояло имя Ивана Ивановича Иванова.
«И как только он читал в темноте», — подумал он.
— Особые буквы, — сказал гид, — фосфоресцируют, новейший шрифт.
Они встали и пошли дальше.
— Дальнейшее устройство музея соответствует сказанному, — сказал гид.
Они вышли из зала и пошли по длинному коридору, пол, потолок и стены которого были отделаны серым мрамором. В коридоре не встречалось дверей, и он был похож на подземный ход.
В конце концов показалась дверь. Около нее была бронзовая табличка. «Отдел вечной зарплаты», — с удивлением прочитал Майков.
— Наш музей стремится к постоянству, к стабильности, — сказал служитель, когда они прошли мимо двери. — Стабильность позволяет развиваться и укореняться идее. Идея очень нежна. Нужны благоприятные условия.
— Какая идея?
— Любая, разве вы не замечали, как нервен, шаток человек, одержимый новой, не известной никому идеей. Он постоянно ищет поддержки, постоянно желает, чтобы идея его приобрела не одного, а целый миллион поклонников. Он хочет штамповать и штамповать ее. Как можно больше, как можно в более значительных копиях. Надо сказать вообще, что наш музей стремится к небывалой стабильности во всем, и без этой стабильности мы даже не мыслим самого главного: осуществления справедливости. Вечность зарплаты и наделение ею всех граждан без исключения есть принцип справедливости и равенства, не правда ли, уважаемый товарищ Майков?