Потому еще он любил встречаться с Екатериной Ивановной, что между ними не было этого чувства границы, этого чувства отчуждения, вызывавшего в Майкове в последнее время тревогу.
Именно поэтому ему было приятно быть с ней вместе.
Описывая жизнь нашего героя, я не раз оказывался в затруднительном положении, потому что много необычного, только-только нарождавшегося из небытия наблюдалось в этой самой жизни, много такого, что и словом-то выразить нельзя, для чего нужны, видимо, другие средства: может быть, музыка, или некая особенная живопись, или же вообще искусство, которого пока еще вовсе нет, но которое, как это предчувствовал сам Владимир Глебович, должно было вот-вот народиться. Так или иначе трудность эта оставалась. Она осталась еще и потому, что за время пребывания на этой отдаленной даче Владимира Глебовича с Екатериной Ивановной слов было сказано мало, почти вовсе не было сказано, кроме тех обыденных слов о завтраке, ужине, прогулке, небе, солнце… Всех тех слов, которые сами по себе говорятся тысячи раз, и которые не очень-то много значат, а то и вовсе равны нулю. Сущность происшедшего заключалась в ином — в том, что сам Майков и сама Екатерина Ивановна за время этого пребывания несколько переменились. Они получили возможность испытать те несколько прекрасных образов, которые доселе были для них непостижимы, но которые всегда были в них, но не могли соприкоснуться с ними, и которых они не могли увидеть. Нечто дрогнуло в них, соединилось, и новые картины невиданной жизни встали перед ними, как сама жизнь. Встали величественно и просто.
Благодаря этому общению, Майков и Екатерина Ивановна увидели те прекрасные картины души, которые вспоминались им еще очень долго. Через много много лет.
Дом, в который их проводили, стоял на высоком берегу, у места, где небольшая, быстрая и светлая река впадала в огромную, распластавшуюся вдали на много километров реку, висящую среди лесов и лугов, как серебряный змей. Тут был как бы мыс. Он вдавался в воды, круто обрываясь вниз. Река петляла и терялась вдали, окруженная синими от снега лесами и полями, сбегавшими к воде.
Владимир Глебович и Екатерина Ивановна долго стояли у старого серого ветхого забора и смотрели вдаль, на заснеженные грустные просторы лесов. Они вдыхали воздух, который кружил им головы своей свежестью Им обоим казалось, что они не стоят, а падают куда-то, так высоко был дом, и так далеко был виден мир с этого места.
Владимир Глебович взял ее за руку. Ее рука была холодной и немного влажной, его же рука была горячей, и она ощущала, как где-то глубоко в ладони этой руки бьется жилка. Она билась медленно и тягуче, так будто и сердцу Владимира Глебовича стало вдруг просторнее и покойнее, и оно взяло просторный, неторопливый ритм.
Они вошли в дом, тут было холодно и пахло старым деревом. И запах этот показался им прекрасным. Владимир Глебович растопил печку, и через полчаса в доме стало теплеть. Печка трещала, и веселые блики падали на пол. Екатерина Ивановна готовила ужин на плите, а Майков открывал бутылку с красным вином.
Повечерело. Свет стал словно темнеть, замыкаться в себе и из почти ярко-голубого превратился в синеватый, сиреневый, а затем в чуть фиолетовый. Река же стала отчего-то почти черной. Из маленького окошка дома казалось, что черный свет залил ее русло. Лес сделался также черным и почти сливался с ясно-сиреневым небом. И от того, что за окном смеркалось, в доме как-то потеплело. И, наверное, издалека, из дальнего, закрытого пеленой сиреневого вечернего света леса огни в окнах дома казались словно теплые и близкие звезды. Какой-то тайный, предвечерний свет пронизывал мир. Он был и в звездах, и в огнях изб, и в сиреневой дымке воздуха, который светился в нитках этого света.