Казалось, этот свет, это неожиданно распахнувшееся вечернее пространство вселенной были связаны именно множеством потоков света. Еще казалось, что нечто, расширившее это пространство, проникло в души их и соединило светлой прямой, бессловесной пронзительной связью. Они ничего не говорили друг другу, но соединенность их вдруг разом, как упавший из глубины мира луч, стала им светла и ясна.
Она вздрогнула. Все кругом было подлинно чудесным. И печка, и слабый синий морозный свет, идущий из окна, и облик Владимира Глебовича, соткавшийся в ее душе. Она словно летела за прекрасными образами этого мира, который она почувствовала глубоко и полно лишь после того, как поняла, что души их соединились этим светом, этим провалом перегородок, разъединявших мир и людские сознания. Жизнь показалась ей глубокой, печальной в глубине своей, и она почувствовала, что сейчас с ними обоими свершается подлинное всемогущее чудо. Чудо оказывалось рядом, до него было чуть-чуть. Нужно было лишь раскрыть свою душу этому чуду, и соединение с душой Майкова, мысленное проникновение в нее давало эту чудесную возможность чуда… Она ощущала вдвоем с Майковым раздвигающую мир свободу, которую все мы, наверное, испытываем хотя бы раз в жизни — в детстве, и от которой мир вдруг делается широким, добрым и простым, и от этого рождается уверенность, что все в этом мире будет хорошо и счастливо и что не будет в нем несправедливости и несчастья. Это чувство было когда-то потеряно, а сейчас оно, откуда ни возьмись, снова упало в душу. Весь мир показался воздушным и светлым. Он как будто стремился разлететься, словно синий глубокий свет, который сейчас пронизывал все звучное зимнее пространство. И мир будто хотел последовать за этим светом и стать больше, огромнее, свободнее. И душа ее следовала за этим светом, и от этого ей становилось все свободнее и спокойнее. Она знала, что сейчас переживает один из самых прекрасных моментов в своей жизни. Что ей дается тот образ мира, который потом будет видеться ей, как детство, как самое светлое, что было у нее, и от этого волна восторга, радости жизни, нарождающегося большого счастья поднялась в ней и охватила ее всю до последней клеточки, которая, казалось, отозвалась на этот образ и тоже обрадовалась, как радуется отдельное, совершенно самостоятельное существо. Будто мириады существ разом вспыхнули в ней и слились в единое целое и вновь распались от этого целого и снова слились, следуя за мерцаниями синего света, и все оковы упали с них, и радость уничтожила страх. И она решила, что, чтобы ни произошло с ним, она будет с ним, потому что она теперь не сомневалась, что то, что было с ней, тот покой, та свобода были от него, что это была часть его сознания, его души, часть, которую он подарил ей. И этот образ, который покорил ее, был по сути образ, рожденный ею, отголосок его мира, нет, уже их мира, который сейчас расширялся вместе со всем остальным водным, лесным, трепещущим, радостным миром.
Будто ее душа пробила некую огромную твердыню сферы и прошла внутрь ее, и там ей открылись все новые и новые прекрасные картины. Она удивилась, как она могла не видеть их раньше в себе, как они могли быть в ней и не показываться, и еще она удивилась тому, как открылись они ей, и она вдруг поняла, что то, что она привыкла называть своим Я, много больше, чем оно всегда казалось ей и всем людям, что она — это все, все, что есть кругом, что она будто лепит это все из себя, как лепит скульптор некие фигуры и потом, прячась сама от себя, начинает жить среди этих фигур, будто забыв, что именно она это вылепила, и что все эти фигуры, все эти миры, которые вылеплены ею же, все кругом — на самом деле часть ее Я. Эта часть ничем не отличается от всего остального, и разве только тем, что ей кажется, что она отдельна.
И огромное радостное чувство единения с миром, со всем, что есть кругом живого, движущегося, охватило ее. Она увидела продолжение свое всюду и, прежде всего, в нем, во Владимире Глебовиче.
Он подошел к ней и вдруг поцеловал ее волосы. Потом он поцеловал ее губы, ее глаза, и она не противилась его поцелуям. И когда он целовал ее, она почему-то видела воздушную сферу и светящуюся точку внутри нее и еще какое-то странное существо, напоминающее чем-то ребенка.
Они лежали на постели. Свет из окна падал неслышным потоком. Ее белые, немного полные ноги казались ему чуть голубоватыми в этом свете. За окном месяц, уже выглянувший на черном небе, светил мертво. Пахнуло дымом от березовых дров. Он целовал ее глаза. Он не видел ее глаз, но когда он целовал их, нежно прижимаясь к ним своими губами, то ему почему-то казалось, что за каждым из этих больших зеленоватых глаз раскрывается черный провал, который все расширяется и расширяется куда-то в глубокую даль, сливаясь с чернотой огромного звонкого неба.