— В восемнадцать лет поздно резать член, — прошептал я в ответ. — Это знают все.
— Аврааму было девяносто девять, когда он сделал bris своими собственными руками!
— Но он был библейский герой.
— И ты тоже! Отныне твое древнееврейское имя будет Мойше, что означает Моисей.
— Меня зовут Миша. Этим русским именем называла меня моя красивая мама.
— Но ты действительно подобен Моисею, потому что помогаешь вывести советских евреев из Египта.
Я почти ощущал запах пластикового стаканчика, который прижимали к моим губам. Я пил, как малолетний алкоголик, которым уже стал. Мне предложили кусок ржаного хлеба, но я плюнул на него. Потом я оказался на каталке в каком-то одеянии задом наперед; затем каталка остановилась, и вокруг меня сгрудились зеленые халаты; пара холодных рук грубо стянула с меня штаны.
— Папа, заставь их остановиться! — закричал я по-русски.
К лицу мне прижали маску.
— Считай обратно, Моисей, — велел мне американский голос.
— Нет! — попытался я произнести, но, конечно, никто не расслышал. Мир распался на куски и никак не мог собраться воедино. Когда я проснулся, надо мной молились мужчины в черных шляпах, и я ничего не чувствовал там, ниже пояса, под аккуратно подоткнутыми складками плоти. Я поднял голову. На мне была зеленая больничная одежда, внизу прорезана круглая дырка, и там, между мягкими подушками моих бедер, неподвижно лежал он, багровый и раздавленный, и из его оболочки сочилась жидкость; анестезия притупляла боль.
По какой-то причине мои единоверцы решили, будто моя рвота — признак того, что я очнулся. Они вытерли мне подбородок, рассмеялись и сказали:
— Mazel tov! Tsimmus tov! Heg, bey, Yisroel!
Той ночью у меня началось заражение.
Глава 3
КТО УБИЛ ЛЮБИМОГО ПАПУ?
Кто это сделал? Кто убил человека, занимавшего в списке самых богатых людей России 1238-е место? Чьи руки обагрены кровью мученика? Я скажу вам кто: Олег Лось и его кузен, сифилитик Жора. Откуда мы это знаем? Потому что вся эта сцена записана на видео Энди Шмидтом, девятнадцатилетним туристом из Штутгарта.
Случилось так, что в вышеозначенную ночь герр Шмидт катался на прогулочном катере у Дворцового моста, наслаждаясь синтетическим наркотиком и оглушительной музыкой из репродуктора катера. В то же время он снимал на видеопленку чайку, атаковавшую ушастого английского тинейджера и его бледную красивую мамашу.
— Я никогда прежде не видел таких злых чаек, — говорил на следующий день мне и милицейским инспекторам герр Шмидт, великолепный в своем прикиде: штанах из стальной стружки и футболке с надписью «PHUCK STUTTGART». Солнечные очки набрасывали тень интеллекта на его тупые юные глаза. — Она все клевала этого бедного мальчишку, — сетовал Шмидт. — В Германии птицы гораздо дружелюбнее.
На видеопленке Шмидта мы видим белоснежную чайку, щелкающую окровавленным клювом, когда она готовится к новой атаке на британскую семью; британцы умоляют чайку о пощаде, а команда катера показывает пальцем и смеется над иностранцами… Теперь мы видим колоссальные каменные быки Дворцового моста, затем его чугунные фонарные столбы. (Однажды, в восьмидесятые, во времена славной горбачевской перестройки, мы с папой удили на Дворцовом мосту. Мы поймали окуня, очень похожего на папу. Через пять лет, когда мои глаза совсем остекленеют от российской жизни, я тоже стану на него похож.)
Затем Шмидт поворачивается на 360 градусов, дабы запечатлеть Санкт-Петербург в теплую летнюю ночь: небо, освещенное искусственным лазурным светом, толстые стены Петропавловской крепости, подсвеченные золотистым светом прожекторов, Зимний дворец, напоминающий корабль, пришвартованный у набережной, который мягко покачивается в вечных сумерках, темная громада Исаакиевского собора… Ах! Что там написал Мандельштам? «Ленинград! Я еще не хочу умирать!»
А теперь, когда чайка хищно устремляется вниз, на свою жертву, издавая пронзительный крик славянской птицы, мы видим джип «Мерседес-300» М-класса — у него футуристический вид, и он напоминает советские милицейские джипы, которые увозили папу в вытрезвитель. Он едет по мосту, а за ним следует один из этих гротескных бронированных седанов «Волга», которые почему-то напоминают мне американских армадиллов[2]. Если приглядеться повнимательней, то внутри «Волги» можно увидеть папину желтую голову, смахивающую на тыкву, и седой завиток на лысине, похожий на детскую подпись… О, мой папа, мой дорогой, убитый папочка, мой наставник, мой хранитель, друг моего детства. Помнишь, папа, как мы загоняли антисемитскую собаку соседа в упаковочную клеть для молока и по очереди мочились на нее? Если бы только я мог поверить, что ты теперь в каком-то лучшем месте, в этом «другом мире», о котором ты бессвязно рассуждал, просыпаясь за кухонным столом и попадая локтями в селедку, плавающую в подсолнечном масле с уксусом! Но никто из нас, конечно, не выживает после смерти, и нет другого мира, кроме Нью-Йорка, а американцы не дадут мне визы, папа. Я застрял в этой ужасной стране, потому что ты убил бизнесмена из Оклахомы, и все, что я могу сделать, — это вспоминать, каким ты был когда-то; увековечить жизнь того, кто был почти святым, — вот бремя твоего единственного ребенка.