— Что мне делать, Миша? — рыдала Люба. — Научи меня, как соблюдать траур по мертвым. Каковы еврейские обычаи?
— Ты сидишь на картонной коробке? — спросил я.
— Я сижу на сломанном тостере.
— Тоже подходит. Теперь закрой все зеркала. И, может быть, не ешь пару дней свиную салями.
— Я совсем одна, — произнесла она тоненьким механическим голосом. — Твоего отца не стало. Мне нужна мужская рука, чтобы меня направлять.
Такой домостроевский разговор меня встревожил. Мужская рука? О господи. Но тут я вспомнил, как Люба пыталась на похоронах моего Любимого Папы наброситься на Олега Лося. Мне стало ее жаль.
— Где ты, Люба?
— В коттедже. Проклятые комары меня заели. Ах, Миша, все напоминает мне о твоем отце. И семисвечник, и маленькие черные коробочки, которые он завязывал себе на руку. Иудаизм так сложен.
— Да, сложен. Я через него потерял половину моего пениса.
— Ты не хочешь подъехать? — спросила она. — Я купила несколько оранжевых полотенец.
— Мне нужно передохнуть, сладкая, — сказал я. — Может быть, через одну-две недели. — Ох, Люба! Что с нею будет? Ей двадцать один год. Пик ее красоты остался позади. И как я ее только что назвал? Сладкая? Моя сладкая?
В комнату вошел Тимофей, на его унылой физиономии играла слабая, рабская улыбка.
— Я привез вам свежий пузырек «Ативана» из Американской клиники, батюшка, — сказал он, размахивая большим мешком с лекарствами. — Вы знаете, хозяин Приборкина тоже лежал в постели с депрессией, а потом принял немного лекарства и уехал бегать с быками в Испанию! Я только хочу, чтобы батюшка снова улыбался и швырял в меня туфли, — сказал Тимофей, кланяясь, насколько позволяла ему больная спина.
Я взял мобильник и набрал номер доктора Левина. Наши сеансы начинались в пять часов вечера. В Санкт-Ленинбурге это был вечер, а на Парк-авеню — утро. Процессия темно-синих автомобилей везла служащих в деловую часть города, все были со вкусом одеты, и на руках не было крови. Или не слишком много крови.
Я представил себе, как доктор Левин — его семитское лицо покрыто свежим загаром на бразильских пляжах, брюшко округлилось от churrasco и черных бобов — смотрит на пустую кожаную кушетку; микрофон включен, на стенах фотографии колоритных вигвамов сиу, быть может намекающие на поиски путей к лучшему «я», этому тесному маленькому вигваму у меня в сердце.
— Я не-счас-тен, доктор, — взвыл я в свой мобильник. — Много снов о том, как мы с папой плывем в лодке по Миссисипи, которая превращается в Волгу, а потом в какую-то африканскую реку. А иногда я ем внутренности моего покойного папы. Как будто я каннибал.
— Что еще приходит на ум насчет этого? — спросил доктор Левин.
— Не знаю.
— Подождем еще недельку перед тем, как пересматривать ваш режим.
Я слушал человечный голос доктора Левина, преодолевший это непостижимое расстояние. Мне хотелось дотянуться до него и обнять, хотя вообще-то у нас было строгое правило: «Никаких объятий», когда я виделся с ним лично.
— Как приступы паники? — продолжал расспросы доктор. — Принимаете «Ативан»?
— Да, но я плохо себя вел, доктор! Я смешивал его с алкоголем, а ведь этого не следовало делать, правда?
— Да, не следовало.
— Значит, я был плохим!
Молчание. Я почти физически ощущал, как он вытирает свой нежный рыхлый нос. Летом у него аллергия, бедняга — у доктора свои слабости.
Доктору Левину за пятьдесят, но, подобно многим американцам его социального статуса, у него грудь двадцатипятилетнего атлета и тугой, хоть и слегка женственный зад. Я ни в коем случае не гомосексуалист, и тем не менее мне много раз снилось, как я занимаюсь с ним любовью.
— Вы хотите, чтобы я сказал, что вы плохой? — спокойно произнес доктор Левин в трубку. — Вы хотите, чтобы я возложил на вас ответственность за смерть вашего отца?
— О боже, нет, — ответил я. — Я имею в виду, что в некотором смысле я всегда надеялся, что он умрет… О, я понимаю, что вы хотите сказать. Черт возьми, это верно… Я плохой, плохой сын.
— Вы не плохой сын, — возразил доктор Левин. — Думаю, проблема частично заключается в том, что последние два года вы попусту тратили время. Вы не проводили его продуктивно, как в Нью-Йорке. И смерть вашего отца явно не улучшила ситуацию.
— Верно, — согласился я. — Я как тот персонаж, Обломов, который никогда не встает с кровати. Как это прискорбно для меня!
— Я знаю, вам не хочется находиться в России, — сказал доктор Левин, — но пока вам не удастся найти выход, вы должны научиться справляться с ситуацией.