И набрав в грудь побольше воздуха, Николенька выпалил, то о чём не решался спросить:
— Отчего умер ваш младший ребёнок, Пелагея Михайловна?
— Вон ты о чём! — изумилась старуха.
Подскочив от неожиданности на месте, она уронила свою мотыгу и та с гулким стуком упала на утоптанную пыльную землю возле самой скамьи.
— Умер и умер, — настороженно сверкая глазами, прохрипела она, — сколь годов-то прошло! Дети часто умирают, поди, узнай — отчего! Вон у прежней жены Матвея-пасечника, каждый год дитя умирало. Родит ему баба, а он через день-второй хоронит. Она другой раз опять родит, а он следом снова хоронит! Вот и спроси — отчего?!
— Вашему ребёнку, кажется, было, года три? — заметил Николенька, — был ли он здоров? Не хворал ли? Правду ли сказывают, что ребёнок ваш калекой родился?
Бабка Пелагея угрюмо молчала, собираясь с ответом и устало, сгорбив поникшую спину.
— Это очень важно, — добавил Николенька, — я узнал что-то ужасное, что вам скорее не известно и у меня возникли страшные подозрения. Мне непременно надобно знать все подробности гибели вашего сына!
Бабка Пелагея, наконец, повернула к нему своё лицо, яростно впиваясь в него взглядом маленьких, тусклых глаз.
— Неизвестно? Отчего же мне не известно всего о моём сыне? — неистово прошипела она, брызгая беловатой слюной, — да только тебе то, что за дело до моего горя?!
— Так значит, вы знаете… — медленно проговорил Николай, поднимаясь со скамьи, — вы всё знали и молчали все эти годы!
Неожиданно старуха с необычайным проворством кинулась к валявшейся в ногах мотыге, хватая её обеими руками. Однако Николенька оказался проворнее. Мгновенно наступив ногою на длинный черенок, он не позволил озлобленной старухе броситься на него с опасным орудием.
Поняв, что её затея не удалась, старуха закрыла лицо руками и глухо зарыдала, тряся худыми, жилистыми плечами.
— Не стоит, — с презрением заметил Николенька, глядя на неё сверху вниз, — не думаю, что вам удастся меня разжалобить. Я хочу знать правду, что произошло в вашей семье около семнадцати лет назад и, клянусь богом, я эту правду узнаю!
Бабка Пелагея нехотя опустила руки, открывая смуглое лицо с сухими, выгоревшими от времени глазами, и кивнула головой, при этом устало и безнадёжно, махнув заскорузлой, мозолистой ладонью.
— Ребёнок у меня родился, — глухим поникшим голосом начала она свой рассказ, — сыночек Фролушка… Я как впервой глянула на него, так и обмерла! Ни рук, ни ног, ни шеи! Голова одна, да туловище, не поймёшь даже что за страшилище! Это Антип говорит: Сыночек! У таких как мы, дочери не рождаются! Страшно мне спервоначалу было на эдакого страхолюда смотреть, а всё любовь материнская сильнее оказалась. Лежит в колыбельке кровиночка моя, не шевельнуться ему, не встать, а глазки такие умненькие, да печальные, что сердце кровью обливается! Макарушка мой его полюбил. На улице всё бывало, с мальчишками дрался, те дразнили Фролушку, уродом, да клопом безногим его дразнили. Макарушка за него заступался. Он Фролушку братцем звал, и весь день мог с ним нянчиться, то лодочку ему сделает, то сказку расскажет. Фролушка смотрит на него, слушает и смеётся всё, радуется…
Старуха утёрла набежавшие слёзы краем чёрного платка.
— Сам Фролушка говорить стал, когда ему и года не было. Покормила я его, в колыбельку положила, а он смотрит на меня и тоненько так говорит: Маманька… Расплакалась я тогда, дитя своё несчастное к груди прижала и поклялась не оставлять его ни в какой горести, что бы не случилось! Три года с рождения Фролушки прошло, тут Антип мне и говорит: Не может ребёнок-морок эдак далее жить. Должен он чужое тело занять — иначе погибнет! Как сердце моё на части от слов его рвалось — одной мне и ведомо! Полюбила я Фролушку всей душой, да только как же можно другое-то дитя жизни лишить, хоть бы и ради своего ребёнка! Плакала я и прощалась с Фролушкой, видела, как тает он, жизнь по капельке из него уходит. Да только муж мой, Антип, по-другому всё удумал: Не позволю, — говорит, — сыну своему единственному помереть! Нам мальчишка твой, Макар, всё одно ни к чему. Не примирюсь я, что ты его с другим прижила, не прощу! Фролушка Макаркино место займёт. Люди ничего не заметят, ты обличье ублюдка своего каждый день видеть будешь и тем тешиться, а я, зная, что Фролушка мой живёхонек, тоже доволен буду. Так всё ладно и устроится! Кинулась я на защиту сыночка своего: Не дам, — кричу, — Макарушку сгубить! Лучше всем расскажу, кто ты на самом деле есть! Значит, ты хочешь, чтобы Фролушка помер? — вкрадчиво спрашивает мой постылый муж, — что ж ты мать — тебе решать. Но помни, жить будет только один! А вот кто — выбирай! Проплакала я всю ноченьку. Всё мальчиков моих обнимала и целовала, а они тоже не спят, будто чуют близкую беду. Макарушка меня утешает, а Фролушка немощный в колыбельке плачет и верещит слабеньким голоском: Не плачь, маманька, не плачь! Страшно мне, милая! Не пугай меня так… Поплакала я, а к утру у меня решенье твёрдое созрело. Не дам, думаю, сынов своих сгубить! Не для того я их на свет в мучениях рожала, чтобы погибнуть им, белого света невзвидев!
Бабка Пелагея замолчала, горестно раскачивая седой головой и роняя крупные слёзы в серую, дорожную пыль. Николенька сидел, чуть дыша с болью глядя на несчастную старуху и не смея произнести ни слова.
Старуха меж тем справилась со слезами и продолжала свой скорбный рассказ.
— Коли знаешь, живёт возле реки род Шалаков…
Николенька судорожно кивнул.
— Так вот, — продолжала бабка Пелагея, — главою рода у них на ту пору поставили Захара-мельника, внука той самой девки, что сослана была с семьёю к нам из Монкалина. Род их из двух отдельных семейств состоит, в каждой по одному мальчишке. Стало быть, придёт время — один из них главою рода станет. Знала я, что Анисья, мать одного семейства, Данилу, племянника своего за то невзлюбила, слыхала, как она в церкви молилась, чтоб господь мальчишке на голову кару небесную наслал, уж известно за какие грехи — хотела только Ерёмку своего главою рода видеть!
Старуха подняла на Николеньку покрасневшие, воспалённые глаза.
— Она бы извела Данилку рано или поздно! Уж коли, что Шалакам в голову взбредёт, непременно того добьются! Так зачем же ему зазря умирать, из-за прихотей глупой бабы! Вот тогда и решила я — пусть Фролушка мой Данилкино место займёт!
Бабка Пелагея вцепилась Николеньке в рукав, умоляюще вглядываясь в его строгое, непроницаемое лицо.
— Я никому не желала зла, пойми! Я просто хотела, чтобы мой мальчик выжил, а Данилка — что ж! Ведь он был обречён!
— Но ведь его бессердечная тётка не могла разглядеть подмены, — тихо заметил Николенька, — вы не боялись, что она погубит Фролушку, когда он примет обличье Данилы?
— Ну, конечно же, нет! — неестественно засмеялась старуха, суетливо пряча глаза, — ведь мой Фролушка не такой! Зачем ему быть главою никому не нужного рода взбалмошных Шалаков! У него совершенно другие цели!
— Это, какие же? — ледяным тоном поинтересовался Николенька, — отправить на тот свет ещё несколько людей для поддержания своего никчёмного существования?!
— Это не так! Не так! — старуха судорожно затрясла седой растрёпанной головой, — ты ещё молод, у тебя нет своих детей, тебе не понять! Я ведь, когда Фролушкино тело погибло, по настоящему его хоронила, до конца поверить не могла, что душа мальчика моего в другом существе живёт. А через месяц после похорон прибегает ко мне маленький Данилка, смотрит Фролушкиным взглядом и ласково так говорит: Маманька, я вернулся! Скажи, кому я горе принесла? Разве мать Данилкина увидала подмену? Разве отняла я у неё сына?
— Никому, — пожал плечами Николенька, — кроме самого Данилы. Ваш тихий и ласковый Фролушка его убил. Причем не без вашей помощи!
— Убил… — задумчиво проговорила бабка Пелагея, — покойный Михаил Данилович любил повторять, что всякая тварь имеет право на существование, оттого и привечают у нас испокон веку и Окручей и Пауков и Водяных и прочих невиданных созданий. И заметь, все они, так же как впрочем, и люди, живут за счёт других! Все мы существуем, истребляя и поедая других! И никого это не печалит! Никого! Ну, возможно только тех, чью жизнь мы используем в угоду своей. Да только кто же их спрашивает — ведь они только пища! Отчего же мой сын не имеет права на жизнь? В чём он виноват? В том, что так устроен? Да разве он не божье создание, такое же, как другие?