Но утро пришло как обычно, без беготни и окровавленных тряпок - разве что в густо-пурпурном вине, поданном за завтраком, Агнесс почудились какие-то словно бы маленькие белые рыбешки. Но стоило ей всмотреться в рубиновые переливы, как примстившиеся рыбешки прямо на глазах растворились.
Завтрак тоже прошел так же, как проходил обычно. Однако, споласкивая руки в лимонной воде, Агнесс вдруг увидела тянущуюся к ней из таза для умывания маленькую красную ручку, будто вовсе лишенную кожи. На крик ее сбежались едва ли не все обитатели замка, но ручка к тому времени исчезла, а Агнесс удалось взять себя в руки и уверить домочадцев, что ей что-то почудилось.
Однако это было лишь началом. В то время, как у стен почти беззащитного замка Азуэло появились неизвестные люди, разложившие три больших костра и после того молча исчезнувшие, донья Агнесс Арнольфини все менее и менее могла сопротивляться приступам безумия, охватывавшим ее. То ей чудился детский плач, то ей виделся ребенок, ее собственный ребенок, с пухленькими щечками и золотистыми кудряшками. А то вдруг она видела отвратительные гниющие останки, и крошечный череп катился, окровавленный, к ее ногам…
***
Тебе не составит труда, терпеливый слушатель мой, понять, в сколь сильной ярости был граф де Бомон, когда Мартин прибыл во Вьяну. Ничего не желал граф знать о причинах внезапного отбытия его с поля боя. Лишь в одном сделал он поблажку капитану Бланко - не велел повесить его немедленно, что было проделано с несчастным Пепито, а лишь отдал распоряжение бросить Мартина в каземат Вьянского замка до того часа, пока у него дойдут руки судить капитана по всей строгости.
Мартин догадывался, что немалую долю в графскую милость внес де Бомон-младший. Хотя старый граф и полслова не проронил про спасение сына, за которое он еще совсем недавно так горячо благодарил своего капитана. Он ведь теперь идальго, подумал Мартин, оказавшись в темной камере. Он дворянин милостью короля, его даже не имеют права повесить.
В каземате время текло медленно. Раз в день ему приносили поесть, но стражник, видно, получил строгий приказ держать рот на замке, потому что на вопросы Мартина он только свирепо мотал головой и выкатывал глаза. И Мартину ничего не оставалось, как вспоминать. Когда-то, еще мальчишкой впервые попав в тюремное подземелье, Мартин положил себе за правило - когда несвободен, надо вспоминать одно дурное. Так станешь злее. Так скорее освободишься. И вот теперь память послушно подбрасывала одно “дурное” за другим - вспоминался Саммер и то, как он однажды вспорол брюхо какому-то толстяку и мыл руки в его крови. Где же это было? Города и военные кампании сливались, и Мартин порой не мог отличить одну от другой.
Да, Саммер любил кровь. А вот Карстанс был тихий и добрый малый, мухи не обидит - если в его руках не было меча, конечно. Карстанса подняли на копья в Монтеверде. Он, кажется, и сам до конца в это не поверил - Мартин помнил то удивленное выражение, которое застыло на лице Карстанса, когда сразу три копья пробили его грудь.
Лежа на соломенном тюфяке, Мартин страницу за страницей вспоминал все дурное, что случалось с ним. Обманы. Кровь. И снова обманы, и снова кровь… Мартин вспоминал и чувствовал, как знакомая живительная злость наполняет жилы.
Что-то изменилось в один день. Мартин почувствовал это по тому, как почти уважительно поставил перед ним миску с едой стражник, как бережно положил краюху и поставил кувшин с водой. Стражник был незнакомый.
- Ты… того, ешь… - голос у солдата оказался сиплый, будто у него было постоянно застужено горло. - Ешь и радуйся, что тут, а не там.
И постепенно Мартин вытащил из солдата все новости. А новости оказались не слишком радостными - войска короля Наварры осадили Вьяну. Все было так, как говорил ему Борджиа.
В городе начался город, а за королевскими войсками пришли обозы с мукой, с солониной в бочках, с овощами, с маслом и вином. Изголодавшиеся жители, прежде считавшие себя подданными Фердинанда Арагонского, который стоял за графом де Бомоном, порешили сдаться и пойти под руку Иоанна Наваррского. Не сдалась только цитадель. И Мартин понял, что сидеть ему осталось недолго.
Так оно и случилось. Через два дня в каземат вошел сам де Бомон-младший. Графский сын все еще не мог орудовать мечом с той же легкостью и искусством, как раньше - левая рука его еще не обрела былой подвижности, - да и выглядел не лучшим образом.
- Вы свободны, дон Мартин, - молодой граф говорил, точно каждое слово отрывал от себя с мясом. - Прошу простить, что не явился раньше.
- Я готов служить вашему сиятельству, - слегка поклонился Мартин. Граф устало кивнул.
- Пойдемте. По дороге я расскажу вам о настоящем положении дел.
Положение и вправду оказалось неважным. Жители не просто сдали Вьяну, но и помешали гарнизону замка забрать в цитадель достаточно провизии.
- Нам грозит смерть от голода, если прежде нас не перебьют, - говорил молодой граф. - Герцог де Лара уехал, обещал привести отряды из Кастилии, но…
Он красноречиво пожал плечами. Герцог де Лара - набитый дерьмом индюк, подумал Мартин.
- Этого негодяя Борджиа и его орду в городе встречали с цветами, - ярость на миг прорвалась в том, как де Бомон выплюнул эти слова. - Столько солдат сбежало, те, что из местных. За пару подвод с мукой продали честь!
Что за честь, коль нечего есть, подумал Мартин. Его сиятельство, поди, и не знает, каково оно.
А графский сын продолжал рассказывать - о том, как его отец ездил в Лерин на встречу с королем и его грозным командующим, как отца едва не схватили там же за измену. Как король грозил судить и казнить мятежного графа.
- Я видел глаза этого Борджиа, - изменившимся внезапно голосом сказал де Бомон-младший. - Вчера. Они подъехали к воротам цитадели…
Лицо графского сына потемнело.
- Он даже не надел шлем, так и подъехал с непокрытой головой. Я сказал ему, что знаю, кто он таков и обо всех его деяниях. И сказал, что он превосходит легенды о себе.
Это может быть, подумал Мартин. Но вряд ли Чезаре Борджиа поверил в вашу искренность, ваше сиятельство.
- Он улыбнулся и сказал “Да гори они в аду, эти легенды!” И в глазах его я увидел ад… - медленно роняя слова, продолжал молодой граф. Потом поднял голову и прямо взглянул на Мартина. - Нам не выжить, Бланко. Еды у нас осталось всего на неделю, да и то на полуголодном пайке. А если через пару дней он подтащит сюда всю артиллерию, нам и вовсе конец.
Они вышли во двор цитадели. Всюду заметна была та особая нервная и мелкая суета, с какой люди делают заведомо безнадежные дела. Небо заволокло тучами и, хотя солнце едва перевалило за полдень, на Вьяну наползал сумрак.
- Насколько сильно вы желаете выжить, ваше сиятельство?
Молодой граф поднял голову, и в черных глазах его загорелась такая жажда жизни, какую Мартин видел раньше разве что у лошадей, которых собирались добить. Люди скорее других тварей Господних смиряются с тем, что им суждено помереть.
- К вечеру будет гроза, - бросил Мартин, и де Бомон-младший недоумевающе взглянул на него.
Они обошли цитадель, уже оцепленную наваррцами; даже издали было видно, где на постах стоят наемные ландскнехты, а где - пехотинцы из местных. Наемники привычно обустраивались на месте с таким расчетом, чтобы можно было защититься от уж слишком досаждающей непогоды и при этом не оставить поста. Обойти этих будет почти невозможно.
А вот и местные. Их чертов Борджиа поставил у самых крутых скатов холма, которые верхами не пройдешь. Эти вахлаки пойдут искать укрытия, едва дождик перерастет в что-то посерьезнее.
- Мне кажется, я знаю, что делать, - сказал Мартин.
План был готов к вечеру. Старый граф в совете участия не принимал - вернувшись из Лерина, где его едва не схватили, он словно бы утратил и разум, и веру в себя. Он проводил теперь время в отрешенном одиночестве, оставив все дела на сына. Однако советники, которым тоже должно было не поздоровиться, если Иоанн Наваррский до них доберется, возмутились дерзости Мартина.