Однако Стефано не вернулся ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину. В его рабочем покое, куда вечером ворвался Арнольфини-отец, было чисто прибрано, а в полках с книгами зияли провалы. Но самое главное - из тайного покойца, о котором не знал никто, кроме самого Арнольфини и его сына, пропал ларец с драгоценностями. Об этом кипящий гневом Лаццаро вечером сообщил своей жене. Кристабель, в глазах которой старый Лаццаро не без удовольствия заметил ужас, бросилась перед ним на колени и умоляла не гневаться на нее, умоляла не винить ее в несчастье с сыном.
- Вставай, - Арнольфини был доволен страхом жены. Страх ее внушал ему доверие. - Ты все время была на глазах, не думай, что у меня нет своих глаз везде в этом замке. Иначе я не стал бы оставлять тебя тут одну вместе с этим… - он прервался, отхлебнул вина, услужливо налитого Анхелой, но вспомнив о сыне, снова задрожал от гнева.
- Молю, успокойтесь, супруг мой, - тихо проговорила Кристабель. - Вы устали.
- Да-да… я устал, - пробормотал Лаццаро, улегшись на кровать и с удовольствием смотря, как жена стягивает с его ног сапоги. - Устал… да… прикажи седлать… ужин…
Последнее он бормотал, уже погрузившись в сон.
В ту же ночь выкатившаяся на небо полная луна была единственной свидетельницей разговора, весьма странного для ушей непосвященных .
- Но что было причиной ее безумию? - шептал женский голос.
- Не знаю, - отвечал мужской. - Да и какая разница теперь. Что случилось - то случилось. Я думал, монах в первую очередь заметит эти… механические игрушки.
- Я знала отца Франциска еще с Вьяны. Он очень любит изыскивать следы дьявольского обольщения в женских душах. И, как правило, находит, если уж поставил себе такую цель. А тут еще смерть Лусии… Но я не жалею, - приглушенный голос женщины зазвучал жестко, будто она старалась убедить в первую очередь себя. - Не жалею Агнесс. Она одна из них, она - Арнольфини.
Мужчина промолчал. В тишине башни было слышно лишь, как где-то наверху ухает сова да где-то под стенами возятся и пищат крысы.
- А ты… тебе жаль ее? - снова послышался женский голос. И снова ответом было молчание.
- Ты уверена, что выдержишь? - сказал, наконец мужчина. - Скажи только слово, и твой муж просто умрет. А мы уедем отсюда… далеко.
- Это должна сделать я, - оборвала его женщина. - И простой смерти он не заслужил.
Она судорожно перевела дыхание.
- В снах ко мне приходит моя мать… Я понимаю… теперь, когда его сиятельство далеко, тебе нелегко приезжать сюда. Ты… Мартин, ты не обязан этого делать…
- Замолчи. - Зашелестела ткань, скрипнула кожа. - Что начато, должно быть закончено. Иди сюда. Ночи еще холодные.
Тихо-тихо в башне, только ветер по-совиному ухает и свистит в узких амбразурах.
- Помнишь… источник святой Марии?
- Никогда не забуду.
- А помнишь человека, который помог мне тогда?
- Человека с глазами дьявола?
- Который спас тогда тебя, а может, и меня заодно?
- Наверное, мы должны быть ему благодарны.
- Наверное, мы с этим человеком уже в расчете. Но сейчас этому человеку приходится очень туго.
***
Какой душный апрель в этом году! Рим раскален, как чрево фаларидова быка. В такой вот душный апрельский день папа Юлий ІІ собрал людей, которым особо доверял, в комнатах, которые теперь занимал. В молчании обвел он взглядом собравшихся, затем встал и так же молча двинулся к двери, жестом пригласив собравшихся последовать за ним. Недоумевая, трое кардиналов и их сопровождающие спустились по лестнице к двери, которая по распоряжению понтифика была заперта вот уже почти четыре года. Вход в апартаменты, которые некогда занимал Александр VI. Родриго Борджиа.
- О Борджиа пристало говорить в апартаментах Борджиа, - с тонкой улыбкой сказал Юлий, когда они вошли, когда были зажжены свечи в большом семисвечном канделябре черненой бронзы, который все присутствующие хорошо помнили.
Трещали свечи - они единственные освещали сейчас эти мрачные покои, потому что окна по распоряжению Юлия были закрыты ставнями. Словно папа не желал, чтобы и само солнце светило в покои Борджиа.
- Борджиа вышли из игры, - отважился подать голос кардинал Риарио Сансони. Папа устремил на него пронзительный взгляд черных глаз, под которым кардинал смешался.
- Лукреция, которая замужем за Д’Эсте - единственная, кто остался из… детей Родриго, - пропыхтел толстый неаполитанец Карафа. У него едва не сорвалось с языка “ублюдков” - но таинственное мерцание свечей на фресках, взгляды сивилл из полуарок под теряющимся в темноте потолком нагоняли на него безотчетную робость. Словно сам дух неистового каталана витал незримо где-то под этими сводами.
Остальные, осмелев, заговорили о боковых отпрысках ненавистного рода, которые теперь притихли и старались быть как можно более незаметными. Папа слушал их с непроницаемым видом, но в глубине его темных глаз мерцал острый огонек.
- Теперь, когда Эль Валентино мертв…
- Мертв ли? - быстро прервал Юлий говорившего. И собравшимся сразу стало понятно, что созвал он их именно ради этого вопроса.
- Мертв ли он в действительности или скрывается, инсценировав свою смерть - уже неважно… - начал Карафа.
- Гадюка, даже лишенная ядовитых зубов, остается гадюкой, - сквозь стиснутые зубы произнес Юлий. Сансони, внимательно наблюдавшего за кузеном, вдруг осенило: вот чего не предвидел Чезаре Борджиа! Будучи до мозга костей рационалистом и политиком, он не учел того, что личную ненависть Юлий способен поставить выше политического интереса.
Комментарий к Глава 10, в которой тело гниет изнутри, обретают крылья и начинается охота на гадюку
(1) - “начало искупления” (лат.)
(2) - “покойся с миром” (лат.)
========== Глава 11, в которой умирают, не умирают и говорят о летающих механизмах ==========
Ты, верно, спросишь, досточтимый слушатель, не сошел ли с ума рассказчик? Или он нарочно говорит о том, чего не было, выдумывает несуществующие события? Ведь известно, что холодным мартовским предутрием Чезаре Борджиа остался лежать, истекая кровью, неподалеку от Вьяны. И солдаты нашли его тело, когда рассвело, и отнесли в хижину каких-то бедняков, где он вскоре и умер.
Я не стану возражать тебе. Скажу лишь, что рассказываю все в точности так, как дошло до меня. И если кого-то следует винить за неточность, то никак не меня, смиренного повествователя.
***
Холодного дождя, бьющего по лицу, больше нет. Дождь остался там, позади — там, где еще была память.
В первый раз Чезаре пришел в себя от того, что мерное покачивание, разливавшееся во всем израненном теле убаюкивающим покоем, прекратилось. Чьи-то руки сняли его с лошади — и, кажется, все пространство взорвалось резкой болью. Словно проткнули острым тонким штырем от подмышки к подмышке. Но сил не хватило даже на крик — лишь на то, чтобы едва слышно застонать.
Все вдруг стало просто и ясно, чисто и нежно, и эта ясность затопила.
«Не умирай».
Голос отца ласков. Никогда еще отец не говорил с ним так. Никогда. Чаще всего в его глазах читался спокойный трезвый расчет, с каким, должно быть, ростовщик прикидывает, сколько можно выручить из закладной промотавшегося гуляки.
И страх. Отец боялся его — боялся, как опасаются не вполне прирученного зверя.
Расчет и страх, страх и расчет… Колебанием весов — туда-сюда. Маятником.
«Не умирай…» — качнулся маятник, скользнул по груди, прочертил линию. Отдался раскаленной полосой боли где-то в правом боку. Боль… все тело было легким и одновременно наливалось свинцовой тяжестью.