Дон Иньиго ворчал порой что раненый занимает слишком много времени, — но работы на винограднике почти не было, так что крыть ему было нечем. Удивительно, но даже приморозки, неожиданно побелившие свежие листики на лозах, никак не навредили винограду сеньора Мендоса. «Чудо», — говорил старик, обходя по утрам свои лозы.
Чезаре, которого уже гораздо меньше донимала лихорадка, стал очень мерзнуть.
— Так бывает, когда из человека выпустят много крови, — с многоумным видом изрек дон Иньиго.
— Наверное, меня готовят к ледяному аду, — прошептал в ответ Чезаре — так тихо, что услышала только Нати. Ей смутно припоминался Данте, но его ад она помнила плохо, так что сообразить, кто именно там мучился в ледяном аду, не могла. Но важно было не то — она вдруг осознала, что несмотря на улучшения, Чезаре все так же готовится к смерти.
— Я накрою вас еще одним покрывалом, ваша светлость, — сказала она. — И камин подтоплю.
Хозяин будет недоволен, станет ворчать, подумала она, — на расход дров.
— Хозяин недоволен, — будто прочтя ее мысли, проговорил Чезаре. — Он недоволен. Давно… Обещал золотые горы… пресмыкался… Просто хотел выжить — как гадюка, которую разрубают надвое… Она все извивается…
Бредит. Нати приложила ладонь к его лбу — жар есть, но уже далеко не тот, что прежде. А вот озноб усиливался — Чезаре била крупная дрожь, он судорожно натягивал на себя покрывала.
— Лукреция… — слетело вдруг с его губ. Мольбой, молитвой. И Нати, не раздумывая, прилегла рядом, стараясь согреть его.
— Ляг с другой стороны, — велела она вошедшему Лисенку. Тот, ни о чем не спрашивая, подбросил в камин полено, расшерудил огонь, послушно взметнувшийся вверх, а потом улегся рядом с Чезаре с другой стороны. Раненый задышал ровнее — то ли согрело тепло от камина, который горел теперь ярко и жарко, то ли тепло прижавшихся к нему тел.
— Делать… — пробормотал Чезаре. — Она всегда что-то делала… моя маленькая сестричка… Делала. Вопреки всем и всему. Все говорили — она делала. Мы с ней… мы были как бедные бездомные дети, которые делятся последним одеялом… Как едва научившие ходить — таких сбивает с ног каждый подвернувшийся под ноги холмик… Я упал… Меня победил зверь… бык… Он подстерег, и я не смог убежать… Мясом живым в живую могилу уходит… (1)
— Неправда! — Нати сама сознавала, что это глупо — спорить с бредящим в лихорадке человеком. Но этот бессвязный бред пугал ее так, как не пугала даже открытая рана.
— Вы выжили, вы живы…
— И что с того? — голос Чезаре был слаб, но безусловно осмыслен. — Мне нигде нет места. Даже солдаты короля оказались…
Он замолчал, отвернулся.
— Кто привез меня сюда? — спросил он некоторое время спустя. Впервые он спрашивал об этом.
— Человек, — так, будто это объясняло все, ответил Лисенок. Потом счел нужным уточнить: — Высокий, крепкий, с голубыми глазами.
Впервые на лице Чезаре появилось что-то похожее на улыбку.
— Человек… — повторил он шепотом.
***
Говорят, мужчины гораздо хуже женщин переносят вид крови и обескоженной кровоточащей плоти. Говорят, что многие прославленные воины падали в обморок, видя свою кровь. Так это или нет — доискиваться не будем. Скажем только, что Чезаре Борджиа своей крови не боялся. Когда Нати перевязывала уже начавшую подживать рану на бедре, Чезаре смотрел с отстраненным интересом на желтовато-бледные края и ало-розовую середину, и даже вид белесой с багряными прожилками сукровицы не вызывал у него отвращения. Просто чудо, что рана не загнила — было бы обидно лишиться ноги до самого паха. Потом он подумал, что здесь никто не стал бы отрезать ему ногу.
Рана в боку доставляла гораздо больше неудобств — каждый вдох если не причинял боль, то напоминал о ней. Но самым болезненным был кашель. В забытьи Чезаре казалось иногда, что его собственные ребра превращаются в огромных белых червей, вползают в легкие и пожирают их. И откашливая кровавую мокроту, он всякий раз с трудом убеждал себя, что это еще не конец. Кажется, его сиделка и лекарка сама боялась этого кровавого кашля больше, чем открытых ран или необходимости подкладывать раненому утку.
Но как бы там ни было, он медленно шел на поправку. Нельзя сказать, что это не радовало Чезаре, но одновременно выздоровление напоминало о близящейся необходимости решать многие насущные дела. Он не спрашивал, куда подевался Хуанито — само отсутствие слуги уже было ответом на вопрос. Хуанито знал о виноградне Матамороса, и причина тому, что его не было сейчас здесь, с господином, могла быть только одной, и относилась эта причина к разряду непоправимых.
Впрочем, могла быть другая причина, но о ней Чезаре старался не думать. Если уж Хуанито не предал его раньше… Хотя ведь то же самое можно было сказать о короле Иоанне, чьи солдаты оставили его одного.
— Повернитесь чуть-чуть, ваша светлость, — голос Нати вывел его из раздумий. Удивительно, как мысли могут приглушать боль. Наверное, эту идею стоит подать Торелле, подумал Чезаре — лекарь когда-то жаловался, что во время операций более всего усилий уходит на то, чтобы больной был достаточно бесчуствен, чтобы не умереть от боли, но все же не столь крепко усыплен, чтобы не проснуться вообще. Опий и белладонна же часто приводили ко второму исходу.
— Наверное, мало кто так же терпеливо переносит боль, как вы, — сказала Нати, закончив перевязку. В голосе ее было неподдельное восхищение и ни тени подобострастия. Кажется, быть подобострастной она вообще не умела.
Боль… Наверное, он даже любил боль. Чезаре вспомнил, как пригвоздил себе руку к деревянному столу, пробил ладонь гвоздем, как некогда пробили ладони Христа. Вспомнил бичевание, которому он подвергал себя когда-то. Так часто, что рубцы на спине едва успевали затягиваться. В конце концов, бичевание стало приносить удовольствие, но прекратил его Чезаре лишь когда окончательно разверился — кажется, это случилось после смерти Савонаролы… или раньше? Или он вообще никогда не верил?
— Ты изучала медицину до того, как попала сюда?
Нати оторвалась от своего занятия — она меняла прокладку из сухого мха — и удивленно воззрилась на него. Видно, не ожидала, что во время такой болезненной процедуры Чезаре будет способен о чем-то спрашивать.
— Нет. Даже не пыталась, — она, верно, решила, что разговор как-то отвлекает его от боли. — Я помню, что помогала овце родить… — Нати забавно наморщила лоб, — но не уверена, что мне это не приснилось.
— Наверное, это память твоей второй половинки, — все эти мысли про половинки давно должны были свести ее с ума, как ту ее белокурую подружку. Но нет, она рассуждает и действует вполне здраво. Вот и сейчас сделала вид, что не услышала его слов.
— И где же ты жила, пока не попала сюда?
— Мы бродяжничали, как вы знаете, ваша светлость.
— Я не то имел в виду. Где ты жила в этом своем… будущем?
Неужели она надеялась, что он позабыл ее признание, рассказ про университет и изучение права?
— В Лос-Анджелесе.
— Это Кастилия? Не слышал о таком городе.
— Это Америка, ваша светлость. Новый свет.
— Ты также считаешь, что Христофоро Коломбо не открыл путь в Индию, а открыл новую землю? — Когда-то они до хрипоты спорили об этом с Алессандро Фарнезе. Когда же это было — не в тот ли самый год, когда его отец был избран понтификом?
— Я ведь там живу, ваша светлость.
— Чезаре. Так что же там, в этом новом свете? — боль перехватила вдох, Чезаре закашлялся, и Нати поспешно подняла его голову и подставила глиняную мисочку под самые губы.