- Однако по пути мадонна Доротея была похищена. Долгое время о ней не было ни слуху, ни духу, однако два года спустя кузен Джованни прослышал, что она скрывается в одном из монастырей. Скрывается, подумайте, от собственного супруга!
Все это время монна Доротея пробыла любовницей Эль Валентино, рассказывал далее Караччиоло. Тот передал ее потом испанскому капитану, с которым плутовка крутила шашни еще в Урбино. Однако капитана убили, и лишь это вынудило прелестницу уйти в монастырь.
- Монну Доротею вернули законному супругу, однако сердце бедняжки было разбито этим негодным Борджиа, - Джан-Томмазо заскрежетал зубами - ярость, прорвавшаяся сквозь все сорок луковых одежек коварства, была неподдельной, и Мартин спросил себя, не положил ли еще прежде сам Караччиоло глаз на жену кузена. - Она прожила в браке всего два года и умерла. Умерла родами, - добавил Джан-Томмазо - слишком поспешно, чтобы в это можно было поверить.
- Веский повод для мести, - кивнул Мартин. - Однако для меня гораздо более веский повод - семь тысяч дукатов, которые, как я слышал, его святейшество назначил в награду.
Мартин блефовал. Он и понятия не имел, какую сумму и кто именно обещал Караччиоло. Десять тысяч дукатов - сумма, которую папа предлагал за голову Эль Валентино сразу после того побега из Кастильи. Сейчас же, по разумению Мартина, сумма должна быть ниже - все-таки все считали Борджиа мертвым, а обещать десять тысяч за мертвеца казалось несколько расточительным.
- Ваших - три тысячи, - коротко ответил венецианец. - Неплохо как для цены за мертвеца?
“Неужели есть еще такие милосердные охотники?” - прозвучал в ушах Мартина голос Кристабель.
- Неплохо, - кивнул бывший наемник. - Половина вперед.
- Согласен, - кивнул Джан-Томмазо.
Я забочусь лишь о себе. И о ней. Это чертов Борджиа может броситься во Вьяну - как в ту треклятую ночь бросился за нами в погоню. Очертя голову. А потом вряд ли ему достанет стойкости не проговориться о человеке, вытащившем его из того побоища. И тогда прости-прощай все планы. А вот ты… Ты мне здорово мешаешь, парень, подумал Мартин, смотря на венецианца с довольной улыбкой. Ты, итальяшка, мне мешаешь больше, чем Чезаре Борджиа. Так что я уж, знаешь ли, присмотрю за тобой…
- Тогда рад буду помочь вам, сеньор Караччиоло.
Комментарий к Глава 12, в которой говорится о королях, розах, крысах и волках в винограднике
(1) - Королевский Алькасар в Мадриде — несохранившееся здание, в котором долгое время находилась резиденция испанских монархов. На его месте сейчас располагается Паласио Реаль де Мадрид.
(2) - дворяне I класса имели право как обращаться к королю, так и слушать его речь, не снимая шляпу; дворяне II класса могли говорить с королём, будучи в шляпе, но когда король говорил с ними, обязаны были её снимать; и, наконец, дворяне III класса имели право как обращаться к королю, так и слушать его только с непокрытой головой
(3) - из песен вагантов
(4) - гончая или борзая собака
========== Глава 13, в которой служат поминальную мессу ==========
Не все, досточтимый слушатель, безрассудные поступки совершаются в час душевного помрачения - некоторые, напротив, совершаются в час такой поражающей ясности сознания, что почти лишаются причин именоваться безрассудными. Хотя ограниченный повседневной рутиной, взнузданный удилами пользы рассудок упорно считает их таковыми - ибо они, как кажется, идут во вред совершающему.
Таким образом появление одинокого всадника на дороге ко Вьяне может быть отнесено к таковым безрассудным поступкам. Человек в бедном потертом балахоне с капюшоном, покачивающийся на лопоухом гнедом муле, держал веревочный повод недоуздка небрежно - можно сказать, почти не держал. Порой казалось, мул идет туда, куда хочется ему, а не всаднику, настолько свободно висели поводья. Однако мул шел по дороге и даже не пытался тянуться к соблазнительным придорожным колючкам.
И для всадника кроме дороги также не существовало сейчас ничего - он взглядывал на поднимающееся из-за низких холмов по правую руку от него солнце, иной раз болезненно жмурился от слишком резкого для его глаз света. Тогда за закрытыми веками начинали ходить огненные круги, а голова делалась неправдоподобно легкой.
Когда солнце поднялось, а всадник проехал более половины пути, дорога перестала быть такой безлюдной - гнедого мула обгоняли всадники, один раз мимо прогрохотала повозка, доверху заваленная мешками и запряженная таким маленьким серым осликом, что мул не удержался и презрительно фыркнул. Но всадника его никакие проезжие не занимали.
Солнце било так, что даже капюшон не спасал его глаз. Всадник прикрывал веки и тогда видел все одно и то же - высокие светлые внутренние ребра собора в Блуа, профиль юной женщины рядом с собой, слышал плывущие над их головами “Kyrie eleison”; видел темный штоф брачного покоя и раскрывшиеся широко в первом познанном наслаждении глаза.
“Восемь раз? Восемь раз за ночь, дорогой мой? Да вы и в этом соревновании превзошли меня…”
В голове шумело, а на каждый шаг мула отчетливо отзывалась поджившая рана в боку. Ребра казались струнами, на которых играла боль - тенннь! Тенннь-теннь, всплеском виуэллы.
Девять из десяти прохожих и проезжих, что встречались всаднику на пути во Вьяну, назвали бы его безумцем, если бы узнали о его конечной цели. Если бы узнали его имя.
***
Нати устала. Только когда они выехали из Матамороса, она поняла, как сильно она устала за последние шесть-семь недель. Устала от возни по хозяйству, от ежедневности, обрушивающейся на нее авгиевыми конюшнями дел. Лисенок многое брал на себя, но каждодневная нескончаемость домашних дел убивала. Во время кочевой жизни было как-то легче.
Устала от крови и гноя, от стонов, от этих “вверх-вниз” - когда вот уже, кажется, перелом, и ослабевшее от боли, измученное каждодневными перевязками и лихорадкой человеческое существо начинает оживать, а потом наступает спад, и снова искусаны до черноты губы, так что во время перевязок приходится вкладывать ему в рот обернутую чистой тряпицей палочку.
Но более всего устала она бороться с раздвоенностью своего существа. Хрупкий паритет, который установился между двумя сторонами ее натуры, трещал сейчас по всем швам. Осколки памяти - здешней, памяти девушки-танцовщицы из восточной части Кастилии - все чаще пробивались наружу. В шелесте листьев ей часто чудились злобные шепотки - “марранос”. Возникало носатое лицо, обросшее полуседой бородой, глаза в добрых морщинах смотрели беззащитно, как смотрят очень близорукие люди. Родное лицо, которое размывалось огнем большого костра.
И все меньше было воспоминаний о другом теле, о нуждах и желаниях того тела. Разве что сознание оставалось беспощадно рациональным и гладким, как глянцевитые листы бумаги далекого времени, которое еще не наступило. И так же беспощадно ее тянуло к человеку, которому никак не могла быть интересна какая-то уличная плясунья. Этот человек мог оценить только знания и разум, и лишь ее нездешнесть будоражила его любопытство.
Каждодневные сражения с собственным сознанием выматывали хуже всего. Разве что краткие отлучки в деревню давали возможность вздохнуть свободнее - и то не надолго: сосущее беспокойство не отпускало ее далеко от раненого. Да еще еженедельные обязательные посещения церкви - на этом настаивал дон Иньиго. Лисенка он, правда, почему-то к мессе ходить не заставлял, а вот Нати приходилось почти каждое воскресное утро проводить в маленькой деревенской церкви. Чезаре Борджиа - “Вито де Ла-Мота”, даже мысленно Нати всегда педантично поправляла себя, - наконец пошел на поправку, так что она могла отлучаться на более долгое время.