Как так получилось, что при выходе из церкви с нею завязали знакомства сразу двое молодых людей, Нати решительно не понимала. Держалась она всегда очень скромно, одевалась бедно (хотя дон Иньиго, со времени появления в Матамороса раненого обращавшийся с нею с удивляющей Нати деликатностью и выдававший ее за свою племянницу, и настоял на покупке нового платья - специально для воскресений). Скорее всего, руку к знакомству приложил священник, который прилежно пас свое маленькое стадо. Для него появление двоих холостых парней - а молодые люди были солдатами, оставившими теперь службу у короля Наварры, - приравнивалось сразу и к потопу, и к засухе. Очевидно, добрый пастырь рассудил, что бедная девушка с отдаленного виноградника сможет как-то отвадить этих жеребчиков от более благонамеренного стада.
Итак, бывшие солдаты свели знакомство с бывшей уличной танцовщицей, думала Нати. Звучало, как начало пошлого рассказа. Однако Густаво и Кулачо (полное имя его было Николас) оказались вовсе не вечнопьяными грубиянами с единственной целью - залезть под юбку. Уж таких-то Нати навидалась. То ли они считали, что дон Иньиго не оставит “племянницу” в случае ее замужества, то ли кто-то внушил им эту мысль, но ухаживать за нею парни принялись всерьез. По словам Густаво, они с приятелем - оба были из одной деревни на севере Наварры, - решили не возвращаться домой, а осесть южнее.
А что, думала Нати, восседая на краю повозки - может, и не такая это плохая идея. Она посматривала на Густаво - более рассудительного и серьезного, - и думала, что заиметь такого спутника жизни в этом мире было бы не так уж скверно. И вот сегодня она приняла приглашение Густаво и Кулачо поехать во Вьяну на ярмарку. Для того, чтобы поездка не выглядела такой уж легкомысленной, они пригласили еще и Марту, разбитную вдовушку, которая также прибыла в деревню недавно. Она служила во Вьяне какое-то время - “прислуживала знатной девице”, как не без гордости сообщала Марта всем, кто желал слушать. С Нати Марта, правда, поделилась сердечной тайной - был у нее там капитан графской стражи. Об этом капитане Марта говорила с неприкрытой тоской, но подробностями, несмотря на болтливый нрав, не делилась. “Тебе не понять, - сказала она как-то. - Это как, знаешь, луну в пруду ловить. Думаешь, вот она, матушка, рядышком. Ан нет, не достать, хоть и близко - одна тина в руках”. В последнее время Нати все чаще припоминала эти слова Марты.
И вот они едут - едут веселиться. Хозяйственный Густаво нанял повозку и осла, туда уложили немного провизии, Марта уселась впереди вместе с Кулачо, а Нати с Густаво - сзади. Выехали они не слишком рано, но с таким расчетом, чтобы успеть поглазеть на долженствовавших прибыть во Вьяну короля, французскую графиню и прочих знатных людей. Лисенок остался в Матамороса, обещая приглядеть за Борджиа, который с утра взял Пепо и уехал прогуляться по окрестностям. “Приглядеть”, впрочем, сильно сказано, уж кто-кто, а Чезаре Борджиа всегда будет поступать лишь по собственному разумению.
***
“Ты нарцисс… - голос отца хлещет наотмашь, как пощечина. - Нарцисс, влюбленный лишь в свое отражение…”
В голове шумит все сильнее, воздух вокруг дышит пламенем. Его некому было остановить, когда утром он выезжал из Матамороса. Он сказал что проедется по окрестностям и скоро вернется. Ни Нативидад, ни Берт, которого она звала Лисенком, не стали его останавливать - хотя последний определенно не поверил этому “скоро”.
Мул под ним идет степенно, неторопливо, почти торжественно, и городские стены надвигаются на него как рок. Они будут там - во Вьяне, в соборе Святой Марии. Они будут там… Шарлотта и Луиза, его дочь. Которой он никогда не видел. Болтуна-француза, говорившего, что малютка родилась с уродливым пятном на лбу, нашли повешенным, с выколотыми глазами и отрезанным языком.
Небо, яркое и синее, еще не изнуренное жарой, как он. И все же безжалостное, как безжалостен и напоенный ароматом апельсинов, нарциссов и еще чего-то столь же свежего и живого весенний воздух. Небо покачивается и становится темнее, ýже - это город, это его стены обступили, сжали небо в своих тисках. “Вьяна - странное место, оно смиряет даже великих людей…” Он несколько раз с усилием зажмурил и разжмурил глаза, стараясь вернуть ясность восприятия. Зазнобило, несмотря на жару и накаленный воздух.
Небо, сжатое домами и стенами, качнулось, когда он сполз со спины мула, немедленно принявшегося выискивать что-то между булыжников мостовой, и сел у стены. Надо только немного передохнуть - дорога вымотала его. Надо только передохнуть…
Он не знал, сколько просидел под грязной стеной. Несколько раз мягкий замшевый храп мула тыкался в его щеку, но сил открыть глаза не хватало. Солнце уже поднялось и хлестало, не согревая, а опаляя.
“Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы…”
Он еще жив! И молнии, те самые молнии, что хлестали в дождливую ночь под Вьяной, не достали его. Он жив!..
“Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней, - отвечает жгучее небо. - Видящие тебя всматриваются в тебя, размышляют о тебе: “Тот ли это человек, который колебал землю, потрясал царства, вселенную сделал пустынею и разрушал города её, пленников своих не отпускал домой?”
Разве он не отпускал пленников домой? Кроме тех негодяев кондотьеров - Орсини, Вителоццо, Фермо… Жара… Такая же была, когда они шли по земле неаполитанского королевства. И как потом гудели мухи над заваленным трупами римским цирком Капуи… мириады мух… Повелитель мух, Вельзевул - если это ты, твой час еще не настал…
Все больше мелькает мимо него ног, колес. Не надо смотреть. Надо лишь набраться сил - бродяга в обтрепанных лохмотьях, кто будет обращать сейчас на него внимание? Он должен увидеть их. Просто увидеть. Это нужно, это необходимо - отчего так, он не знал. Но осознавал эту необходимость с беспощадной ясностью.
Перед глазами из неясного марева сложилась мадридская площадь. Вот грузный человек с невероятно легкими движениями садится в карету - и падает под ударом кинжала безумца. Безумца, которого на короля Испании натравил он, Чезаре Борджиа. Удар вышел скользящим, безумца схватили, и хоть Чезаре прикончил его, вырвавшись неожиданно к державшим сумасшедшего солдатам, затеряться в толпе ему не удалось.
Если он сейчас обнаружит себя - не будет ли он выглядеть так же жалко, как тот сумасшедший? Или того хуже - как двенадцать лет назад, после возвращения в Рим из крепости Марино. Из ада, где навсегда осквернили его тело и душу. И снова послышался отвратительный смех Маркоантонио Колонны, и беспокойное ржание мула отдалось в ушах жутким предсмертным стоном заколотого Колонной его вороного Акция…
Озноб и слабость отпустили или воспоминание о Колонна придало сил - он встал, держась за стену, и, пошатываясь, двинулся к собору. Сегодня на заре, готовясь ехать, он казался себе полным сил, почти здоровым, но первые же полчаса дороги развеяли эту иллюзию как утренний туман. И эта мелодия… Почему так врезалась мелодия, которую играл сегодня утром этот вихрастый оболтус Лисенок - от этой мелодии сердце стиснула такая тоска, что даже свежий и пряный весенний рассвет потускнел и будто лишился красок. И он едва не отказался от мысли отправиться во Вьяну. Едва не… А потом вспомнил темные глаза маленького Джироламо - почему-то сейчас сын вспоминался таким, каким его привел Микелотто. Сколько же ему было? Полтора, около двух? Темные, как вишни, глазки смотрели с безграничным доверием, от которого становилось почти больно.
Возок прогрохотал по камням мостовой, и проплыл перед взглядом такой знакомый герб - золотые лилии на королевской лазури и красный бык Борджиа.
От колокола где-то там, в соборе отлетают осколки звуков, бьют, бьют, отдаваясь гулом в ставшей странно легкой голове - это полдень. Час шестый. И бьет, бьет солнце, врывается в трещину между стенами и валится всей жгучею массой прямо на него. И тысячи тысяч слов, вопросов и ответов прихлынули, затопили его, и ударил ветер. Казалось, ветер снес, сдул всю способность держать себя в руках.