Он задрожал, ощутив вдруг себя на краю бездны, борясь с нахлынувшим не вполне отчетливым, но сильным ощущением - проведена черта между “было” и “будет”, предстоит вступить в область, где нет ни “было”, ни “будет”, где царит вечное “есть”.
Солдаты оттеснили толпу, и он увидел только две фигурки в черном - высокую и маленькую, выскользнувшие из возка и прошедшие в собор. Шарлотту он узнал по той особой оленьей грации, которая отличала ее. Правда, сейчас движения ее были скованными, будто у сокола со спутанными ногами. Лица девочки разглядеть не смог - все расплылось и стало нечетким, как бывает, когда ныряешь с открытыми глазами.
***
На ярмарке Густаво купил Нати пару медовых лепешек и бусы из осколков горного хрусталя. Бусы выглядели бедненько, но отчего-то Нати необыкновенно растрогалась. Густаво осторожно обнял ее за талию, и она не особо возмутилась, ощутив его широкую ладонь у себя на бедре. Однако пристойность требовала опустить глаза, а потом выразительно взглянуть на Густаво - и ладонь сразу переместилась выше. Не самый худший вариант, думала Нати, прожевывая приторную, с запахом подгоревших орехов лепешку. Не самый худший, безусловно. Надежный, как вкус простого пресного хлеба.
К полудню они заняли очень хорошее место - повыше, так, чтобы можно было разглядеть всех знатных особ, прибывающих на торжественную заупокойную мессу. Что-то в глубине души Нати шептало о вопиющей несообразности этой мессы, служащейся по живому человеку, но ясное рациональное сознание уверяло, что все это пустяки, не стоящие внимания.
Проехал возок, окруженный солдатами в цветах наваррского короля - красно-зелено-желтых. Нати хорошо помнила эти цвета еще по Олите - конечно, не обязательно Густаво об этом знать. Да и ей самой хорошо бы поскорее предать забвению все, бывшее в Олите. Джермо, Урзе и Бьянка, сгинувшие в застенках Супремы - при мысли об этом перед нею вставало то самое доброе морщинистое лицо, которое стирали языки пламени, и стискивало горло. Лицо ее отца. Стискивало как сильной рукой, как тогда стиснул страшный человек, по котором сегодня служат мессу. “Держал в руках и мир и войну” - донеслись из чрева собора слова короля - в собор пускали только дворян, простой люд солдаты оттесняли на улицу. Нати хорошо видела подъехавший последним возок с неизвестным ей гербом - она узнала только французские лилии.
- Госпожа Шарлотта… герцогиня Валентинуа… - зашептались вокруг.
Из возка вышли высокая дама в черном и девочка лет восьми, также в трауре. Перед собором дама откинула с лица темную вуаль. Лицо с тонкими чертами и плотно сжатые губами показалось Нати не слишком красивым - и она поймала себя на том, что почти обрадовалась этому своему впечатлению. Однако двигалась дама с удивительной грацией, будто плыла над землей. Девочка же, подумала Нати, ни в мать, ни в отца - она живо вспомнила лицо Чезаре. У девочки же был плоский лоб, глаза чуть навыкате и короткий приплюснутый нос. И большое винно-красного цвета родимое пятно на середине лба, которое не вполне скрывал даже темный головной плат.
“Exaudi orationem meam,
Ad te omnis caro veniet”(1)
- донеслось из собора стройное пение.
- Нехорошо. О таком нечестивце молиться в час шестый, когда должно вспоминаться о муках Господа нашего Иисуса Христа, - услышала Нати глуховатый осуждающий голос. Осуждающий, впрочем, походя, без сердца.
- Не нашего ума дело, - отозвался второй голос. - Поминают - значит, так надо.
На говоривших зашикали. Нати пыталась расслышать пение - пели в соборе чудесно, но наружу доносились лишь отдельные фразы. Помимо воли в ее сознании возникли пронизывающие тоской моцартовские пассажи - когда-то, в том “когда-то”, которое почти исчезло, любовь к подобной музыке приходилось скрывать в ее… в его кружке, как едва ли не постыдную странность.
“Dies irae, dies illa
Solvet saeclum in favilla”(2)
День гнева - так, кажется, это переводится. Для Борджиа это был, верно, и впрямь день гнева - Нати вспомнила израненное тело, каждый дюйм которого она успела изучить за полтора месяца, вспомнила обрывки фраз, стоны и проклятия, срывавшийся с его губ в бреду. Больше было проклятий. Только одно имя он произносил почти с благоговением - будто прибегая к нему, как к последнему утешению, когда уж совсем одолевала боль и не было никаких сил терпеть - “Лукреция”. “Лукреция!..” - вышептывали обметанные жаром искусанные губы. Так, наверное, вышептывают молитву. Но Нати не верила в богов и молиться не умела. В церкви во время мессы она старательно повторяла то, что делали все, на исповеди, предварительно все разузнав у Лисенка, заученно проборматывала “Простите меня, святой отец, ибо я согрешила” - не испытывая при этом почти ничего. Разве что легкий холодок порой пробегал по позвоночнику.
“Confutatis maledictis,
Flammis acribus addictis”(3)
На этом месте, кажется, Реквием Моцарта взрывался тромбонами и фаготами, и этим взрезающим грудную клетку прерывистым битом струнных, ударных и духовых; и мужские голоса обрушивали на внимающих сразу всю бездну божьего гнева. Здесь такого впечатления не достигалось, но все равно Нати стало казаться, что струящиеся из открытого церковного портала голоса и звуки органа вспахивают ее существо, словно поле.
Дальше у Моцарта шла знаменитая “Лакримоза” - “слезовышибалка”, как сказал когда-то Лоуренс, когда их занесло на концерт университетского оркестра. Интересно, как оно будет здесь?
Но услышать “как оно здесь” Нати не пришлось - прямо за ухом послышался тяжелый вздох, ухо и затылок обдало струей горячего воздуха. Недовольно обернувшись, Нати увидела прямо за собой гнедую морду Пепо. Совершенно непонятно, как мулу удалось так деликатно раздвинуть народ и пробраться к ней, не вызвав ни у кого ругательств.
- Ишь, к хозяйке видать пришел, - одобрительно сказал сзади тот же глуховатый голос.
Забыв и о мессе, и о Моцарте, и даже о стоящем рядом Густаво, Нати встревоженно гладила мула, шаря глазами по толпе. Мул был один.
- Густаво, прости… я должна… - на ходу пробормотала она, берясь за недоуздок. Что-то говорил ей в спину Густаво, ему вторила Марта, но Нати почти не слышала их. Господи, да что же… да зачем же его сюда-то понесло, едва не вслух шептала она.
Пепо ожидаемо проявил способности собаки-сыщика - едва Нати взялась за его недоуздок, он мотнул головой и уверенно повел девушку сквозь толпу, к началу улочки. Там, у самого поворота, сжавшись в комок, сидел тот, кого отпевали сегодня во Вьянском соборе.
- Вставайте… - Нати принялась тормошить сидящего. Конечно, в этих отрепьях, босой, с коротко обкромсанными овечьими ножницами волосами, он вряд ли может быть узнан, но все же Нати едва удерживала дрожь, думая о последствиях его поступка.
- Ну же… - Ей удалось поднять его, но как теперь?
- Что, красавица, муженька-то развезло? - ударил по ушам голос. И тут же его накрыл возглас Густаво: - Вот ты где!
- Густаво, это дядюшкин родственник, с головой у него не все в порядке, - скороговоркой проговорила Нати. - Развезло дуралея, а скотина наша умная пришла меня на помощь звать. У, погибели на тебя нету! - с почти непритворным гневом крикнула она Чезаре.
Неизвестно, услышал он ее или нет, но лицо его приняло идиотское выражение, он хрипло пробормотал площадное ругательство и ухватился за луку седла. Густаво же продолжал допытываться, отчего раньше про этого родственника ни она, ни дядюшка не говорили.
- А ты много, что ль, с дядюшкой Иньиго говорил? - рассердилась Нати. - Думаешь, про такого родственника так уж приятно всем и каждому рассказать?
Кажется, это Густаво убедило. Он принялся помогать ей усадить Чезаре в седло. Только бы скорее подальше отсюда, думала Нати - не ровен час, все-таки узнают. Хоть бы глаза он не открывал, что ли…
- Давай-ка помогу до дому его довезти, - решительно сказал Густаво. Нати вздрогнула - только этого не хватало! К счастью, Кулаче тоже не слишком понравилась эта мысль - Густаво как раз накануне проспорил приятелю пару серебряных монет, и сегодня Кулаче надеялся погулять за чужой счет. Он с жаром заговорил о том, что дорога нынче хороша, а с такой умной скотиной Нативидад не пропадет.