- Больно тонко это для меня, ваша милость, - зевнул Густаво. Караччиоло издал жесткий смешок.
- С тебя довольно будет знать, что этот негодяй жестоко оскорбил жену моего брата, и я поклялся, что он за то заплатит. Наш спор закончится смертью - его или моей. И вознаграждение от его святейшества и от короля Арагонского тоже на дороге не валяется. Да и делить его… - венецианец замолчал. - Давай-ка спать. Утром, даст Господь, дождь утихнет, тогда проедемся по округе. Где-то тут его прячут, чует мое сердце. От берега Эбро, леса, про который солдаты мне говорили, только сюда доехать можно настолько быстро, чтоб не помер раненый. И дорога оттуда хоть узка, но проезжа.
Было уже около полуночи, когда господин Караччиоло изволил лечь почивать. Клопов в маленькой комнатушке было не слишком, а самая малость - в самый раз, чтобы и спать спокойно, и чувствовать себя живым. Нехорошо, когда клопов совсем нет, говорила покойная матушка. Коли уж и клоп в доме жить не хочет, чего человеку в нем делать.
Густаво лежал, прислушиваясь к дыханию спящего человека. Где-то мышь грызла сухую корку, шелестел дождь, уже едва слышно. Густаво прикрыл глаза и ему причудился тонкий ровный звук, будто жалоба или порвалась струна и все продолжает звучать. Тонкий с переливами, звук этот был едва слышен и призрачен, так что Густаво верил и не верил своим ушам. В этом звуке вдруг стало переливаться шелестение - металлическое шелестение и позванивание монет, пересыпаемых из рук в руки. От монет шел жар, словно они были женщиной, и Густаво почувствовал, как этим жаром наливается его тело.
Густаво сбросил плащ, которым укрывался, и бесшумно поднялся. Тени скользили по потолку, по стенам, на столе в углу шипела и плакала, догорая, свеча - хозяин велел не тушить. Боится темноты его милость? Густаво встал во весь рост - венецианец раскинулся на постели, ссунувшись с подушки и чуть запрокинув голову, так, что открылось горло, дышал тяжело, подхрапывая. Губы его приоткрылись и все лицо оплыло - вино здешнего харчевника имело действие губительнейшее.
И снова раздался тот звук, снова монеты зазвенели, нежно и соблазняюще. Густаво вдруг показалось, что звон отдаляется, его отбирают. Отбирают, у него?
Ты ведь не слишком удивишься тому, что произошло далее, внимательный слушатель мой? Грубо и просто. Подушка, зажавшая нос и рот Караччиоло, забившиеся в удушье ноги. Шалишь, не вырвешься! Путь вниз по узкой темной лестнице с бесчувственным телом. Харчевнику заплачено вперед, думал Густаво. Он не в убытке.
Дождь уже закончился и в разрыве туч сочился свет полумесяца. Конь сеньора Караччиоло всхрапнул, приняв на себя двоих всадников. Густаво стоило труда усадить мертвеца перед собой - чтобы хозяин харчевник или его домашние, если видят это, думали, что мертвецки пьяного дворянина увозит в более безопасное место верный слуга. Увозит живым.
А завтра он пойдет к Нативидад для окончательного разговора. Нечего ей юлить и отговариваться лихорадкой, которой якобы болен этот родственник ее дядюшки. Понадоба будет - он, Густаво, и дядюшку прижмет, что ему. И звон будто тоже соглашался с Густаво, становился чище и нежнее.
Тонкий звон сопровождал Густаво всю дорогу до зловонного болотца, куда он, предварительно обыскав и сняв кошелек, сбросил тело злосчастного Караччиоло. Жив ли, нет - упал лицом вниз в болотную жижу. Лицо первым объедят слизни да болотные гады, так что никто не признает.
Густаво вывел коня на дорогу, взобрался в седло и поехал к сторону Матамороса. И весь путь его сопровождал тонкий и нежный серебристый звон монет.
***
“Мир - это стол со множеством поверхностей, которые лежат невидимо друг от друга. И живущие на каждой убеждены, что она единственная. Лишь очень немногие умеют сверлить в этой столешнице дырку”.
Когда в сказках герой приходит к ведьме, она непременно чует его, едва он переступает порог ее дома. Однако у нас нет ни героя, ни ведьмы. Рыжеватый парнишка с рожком никак не тянет на героя, а васконка без возраста, жилистая и в движениях текучая как вода, не слишком тянет на ведьму.
Но они чуют, чуют друг друга, как чуют соперники - сторожкие шакалы или ласки, пьющие горячую кровь. Охотничьи угодья оказались в опасной близости друг от друга, сползлись, как сползаются два кровавых пятна.
- Ты пришел, мальчик с серебряным рожком?
Хосефа говорит вполне обыденным тоном, будто раздумывает взять осла в хозяйство. Рожок - вот что приманило ее. Он и сам знал, что на рожок сползаются не только змеи.
- Ты ведь и сам знаешь, что по иному я до него не доберусь. Он прислал сюда этих девочек, а я отошлю их обратно. Чтоб они сделали то, что я им велю. А каков твой интерес во всем этом?
- Я просто люблю наблюдать за людьми, - кошачья короткая улыбка, вспыхивают оттенком не то каленого ореха, не то болотной тины широко расставленные глаза. Непонятные глаза. Даже Хосефа не может выдержать его взгляда.
- Наблюдать и ничего не предпринимать?
- Да, - Лисенок касается кончиками пальцев стола, у которого сидит Хосефа. Стол стар и поверхлость его лоснится от тысяч пальцев, касавшихся его, но под пальцами Лисенка он вздрагивает от удовольствия, будто живое существо.
- Ты ведь не собираешься помешать мне, мальчик с серебряным рожком?
Он чуть прикрывает глаза и видит протянувшуюся с континента на континент горящую белым тонкую линию. Через четыреста-пятьсот лет ее сравнили бы с лазерным лучом, но сейчас Лисенку она кажется похожей на молнию, вытянутую в тонкую жгучую струну. С Пиренеев до южного оконечья того материка, к которому пристали чуть более десяти лет назад первые каравеллы.
- Как бы я мог это сделать? Даже если бы хотел.
- Мне не хотелось бы, чтобы ты этого хотел.
- Но и тебе не стоит мешать мне получать удовольствие. Очень уж неприятно, если перед зрительной трубой становится чей-то объемистый зад и мешает наблюдать.
- Наблюдай, сколько душе угодно, мальчик с рожком. Но вторая девочка, та, что живет сейчас с тобой в одном доме, тоже нужна мне, я вряд ли смогу обойтись лишь одной. Вторая много сильнее, несмотря на то, что первую я успела кое-чему обучить.
- А где же первая?
В ответ Хосефа заговорила о прилежности первой, о тех успехах, которых она достигла в обучении, и плелась прихотливая ткань разговора, путаясь, извиваясь тысячами тропок, которые не под силу распутать никому. Никому, кроме сына существа, которое равно может причислено к добру и ко злу, но не примыкает ни к одному из них. Которое, верно, должно было назвать Демоном Игры, но зовут его просто Игроком.
Лисенок после первых же слов Хосефы перестал слушать смысл и вник, вплыл, втянулся в самое движение слов-нитей. И эти нити привели его к Матамороса.
***
Плут, убивший своего хозяина, добрался до Матамороса быстро, но счел слишком опасным заявляться на виноградню среди ночи или утром, и остановился в укромном местечке меж больших серых валунов. Сон смотрил его - сон такой крепкий, что его можно было счесть смертью. Не берусь, внимательный слушатель мой, сказать тебе, что было причиной этого сна - сильное ли душевное волнение или последствия выпитого, или иная причина была для такого крепкого и долгого сна, но дождь шел, и прекращался и снова шел, а Густаво все продолжал спать.
Он въехал во двор виноградни дона Иньиго лишь вечером, когда в соседних деревнях успели лечь спать куры, а небо у своего западного края оделось грязно-розовым, подсветив низкие тучи. Шел четвертый день дождей, и моросить прекратило, будто тучи задержали слезы.
Нати он перехватил у колодца, лицо ее слегка омрачилось, словно она не рада была видеть его, словно и не заботилась о его здоровье, когда выгнала два дня назад чуть не пинками, говоря, что у родича ее дядюшки лихорадка и что она боится, как бы Густаво не подхватил.
- А дядюшка-то где? - Густаво не признавался в этом себе, но застарелый крестьянский трепет перед дворянином нет-нет да и просыпался в нем, мешая чувствовать себя совсем свободно перед доном Иньиго. Ничего, ваша милость, вот станет Густаво мужем вашей племянницы, так и ровней вам будет, чего ж нет. А с денежками-то и вовсе в благородных зацепится.