Джан-Томмазо решил съездить в Логроньо, переговорить с каким-то своим знакомцем. А Мартин? А Мартин в первую же дождливую ночь отправился в Матамороса, дабы привести свой план в исполнение. И ты, конечно, понимаешь, внимательный слушатель мой, что в сердце бывшего наемника, а теперь идальго кастильской короны жалости и сочувствия едва бы набралось на медный грош, так что не следовало ждать, чтобы он отказался от своего намерения. Тем более ощущая опасность от присутствия хитрого и пронырливого Караччиоло - опасность не только для себя, но и для молодой хозяйки замка Азуэло, которая без его защиты, конечно же, не сможет осуществить задуманную месть.
Мартин Бланко поехал в Матамороса - и не доехал. Странной была эта дорога - дождь лил, хлестал, словно пытаясь остановить, в шуме дождя слышались невнятные шепотки, ползущие змеями, вползающие в уши и в самую душу. На какое-то мгновение он увидел папоротниковое аббатство, источник и битву у источника - вот падает человек, угрожавший ему и Кристабель, а за ним возникает пилигрим в грубом плаще. Эль Валентино, Чезаре Борджиа. И холодно, убийственно холодно вспыхивают на его лице льдистые светлые глаза. “У него глаза дьявола”, - сказала тогда Кристабель. Не дьявола, мысленно поправил ее сейчас Мартин. Волчьи глаза.
Вчера Кристабель рассказала ему свой сон, приснившийся еще когда Мартин был в Кастилии - сон, из которого она запомнила лишь одну картинку: волк с черно-серебристой шерстью и пронзительно-светлыми глазами стоял на большом камне, нависшем над бездной, на камне сером, как волчья шерсть, и холодном, как волчий взгляд. И звук рожка, властный и светлый, словно обнимал этого волка. Кристабель этот сон поразил, и она никак не могла отделаться от преследующей ее картины - волк стоял на сером валуне и смотрел на нее. И вот тогда Мартин не выдержал и рассказал ей о Чезаре Борджиа - не утаивая ничего. Это Чезаре Борджиа помог ему разделаться с нападавшими у аббатства Святой Марии. Это благодаря Чезаре Борджиа он не погиб в бою за Лерин. И это Чезаре Борджиа он спас от смерти и спрятал в Матамороса. “Ты должен помочь ему, Мартин”. Он не придал значения этим словам Кристабель - женские страхи, не более. Но сейчас, в темной дождливой ночи слова Кристабель звучали в его ушах все громче и громче, и казались едва не гласом небес.
Каким-то шестым чувством, властным, которому он давно привык безоговорочно доверять, Мартин чуть сдержал коня - и вовремя: громовой разряд разорвал шум дождя, молния распорола мрак, упав на тропинку в десяти шагах впереди него - сверкающим архангельским мечом. И бывшего наемника пронзило тем самым ощущением неотвратимости, которое заставило его в другую дождливую ночь отвезти беспамятного Эль Валентино не в Логроньо, а на затерянную в предгорьях маленькую винодельню. Мартин повернул коня, и гром раскатился вслед ему сатанинским хохотом. Все противилось тому, чтобы он ехал сейчас в Матамороса. Все - и он сам также.
***
А Лаццаро Арнольфини нездоровилось. Он ощущал, как вокруг его раны словно смыкаются неумолимые челюсти с тупыми зубами и сдавливают плоть, причиняя унылую тянущую боль. Боль подергивалась, словно рыба на крючке, и Арнольфини ругался сквозь зубы. А рана меж тем была чистой, что подтверждал и замковый капеллан, и деревенский лекарь, которого спешно вызвали к больному. На следующий день Арнольфини стало хуже - он лежал весь в поту, и с губ его срывались то стоны боли, то проклятия столь кощунственные, что замковый капеллан, который счел своим долгом также пребывать у постели Арнольфини, крестился и шептал молитвы, призванные вразумить и смягчить сердце недужного.
На третий день больному стало трудно дышать. И деревенский лекарь, перехватив в коридоре замка супругу сеньора Арнольфини, робко прошептал, что опасается, как бы это не был titanium. Латинское слово лекарь произнес шепотом и поспешил пояснить, что хворь эта была описана еще греком Гиппократом, отцом медицины, именно она отняла сына у великого врача. Эта болезнь, говорил далее лекарь, сопровождает ранения, подобные полученному его милостью Арнольфини, вот только никто не слышал, чтобы первые признаки проявлялись так скоро и столь сильно.
- Масло ромашки выпрямит гнутые жилы, судороги уймет и выгонит дух злой, - говорил лекарь - так, будто читал заклинание, - масло же из цветка фиалки жилы, согнутые судорогой, разведет, распрямляя, когда им помажут.
Назвав еще с десяток средств и дав подробнейшие наставления по их применению, лекарь ушел. Кристабель села возле кровати больного; комната, с полузакрытыми ставнями - Арнольфини раздражал свет, - плавала в ладанном дымке, которым окуривали ложе. И лицо Лаццаро Арнольфини словно смягчалось синевато-седыми дымными облаками. Так что Кристабель порой не верилось, что на ложе лежит человек из плоти и крови, а не присутствует некий бесплотный дух.
Анхела принесла настоянную на молоке лапчатку, которую лекарь прописал давать больному трижды в день и непременно горячею. Губы Арнольфини сводило судорогой, растягивающей рот в ужасной усмешке, молочный настой едва-едва проходил в его горло. И Кристабель думала, что ее служанка ни за что не стала бы готовить лекарство для Арнольфини, если бы не была уверена, что они не помогут. Но Анхела готовила отвары и настои, смазывала стопы Арнольфини ромашковым маслом, купленным у лекаря. Это рвение было странным, и Кристабель решилась на вопрос - в коридоре, конечно, подальше от ненужных ушей.
- Отчего я его лечу, госпожа? - мрачно переспросила Анхела. - Да оттого, чтоб не помер слишком быстро. Этой хвори - столбняк мы ее называем, - я уж навидалась. Не лечатся от нее и не поправляются, особо если так быстро она в человека входит, как в него.
Лютая, нечеловеческая ненависть мелькнула в глазах Анхелы.
- Вам-то того не надо, - служанка выразительно взглянула на начавший круглиться живот Кристабель. - Не след женщине в тягости ненавидеть, худо на ребеночке скажется. А я и ваш рассказ помню, да и самой есть что вспомнить мне.
И Кристабель сидела у постели больного, день за днем - не ощущая в себе ни ненависти, ни жалости, ни сочувствия. Сидела, потому что так было надо. И с каждым днем, с каждым неумолимым шагом болезни она словно очищалась от ненависти.
С Мартином у них была какая-то молчаливая, негласная договоренность - отстраниться и ничем не обнаруживать своих близких отношений, не только перед другими слугами, от которых они таились и без того, но и перед Анхелой, которая обо всем знала, да и… перед самими собой.
***
Нати снова снились берег моря и две цепочки следов на песке, замываемые опененными языками волн. Море было бескрайним и синим - море? или океан? “Галечный пляж”, - зазвучало в ушах - тоненько, будто высокими мяукающими голосами пели какие-то маленькие китаяночки. Галечный? Но ведь песок, песок, и следы на песке! И китаянки поют… Что за китаянки? Нати мучительно пыталась понять, какое отношения она имеет к китаянкам, и на этом проснулась - на излете пробуждения успев увидеть нестерпимо яркий блеск отполированной стали меча.
Этот полированный блеск привел с собой реальность и отразился светлой волчьей голубизной в глазах Чезаре, смотревшего на нее. И это его рука, конечно, поглаживала ее по щеке.
- Только не рассказывай, - опережая ее слова, он приложил палец к губам Нати. - У нас говорят, дурные сны нельзя рассказывать прежде чем с ложа встанешь. А то могут сбыться.
- Это не был дурной сон.
Море, фантастически прекрасное и фантастически же могучее, расплавленное солнце, утопающее в нем - и две цепочки следов на песке. И ощущение далекой нездешнести. Чезаре слушал с легкой улыбкой - только на упоминании о мече настороженно сдвинул брови.
- Почему ты сказала “отполированный”, а не просто блестящий? - спросил вдруг он.
- Я не знаю… - тон его немного пугал. Слишком серьезный это был тон. - Не знаю, ведь в снах все всегда так странно. Мне кажется, какой-то голос произнес это… “отполированный”.