- Отполированный… - протянул Чезаре, словно смакуя. И Нати отошла, подавленная. Она еще никогда не слышала от него такого тона.
Эти странные видения, слишком цветные и реальные для обыкновенных снов, стали приходить к ней с того дня, когда Густаво с хрипом протянулся на каменном полу ведущего в кухню коридора. Что-то было бесповоротно преступлено, когда она убила бывшего солдата. И это было даже не убийство - это было то странное состояние, в котором она тогда действовала. Без надежды на удачу, боясь до умопомрачения и в то же время сознавая, что по другому сделать она не может. Не сможет. В тот миг, когда в тело Густаво вошел нож, все вокруг замерло. Весь мир, кажется, запульсировал в такт ее дыханию, подчиняясь лишь ей одной.
С того дня начался какой-то совсем новый отсчет.
…- Скоро я совсем поправлюсь, - Чезаре лежит на спине, забросив руку за голову. Очень близко - но такой далекий. Непреодолимо далекий. Знать некоторые его привычки, то, как он, задумываясь, сжимает переносицу пальцами, как ест - осторожно, маленькими кусочками, словно стараясь растянуть еду. Нати уже знала и другое - так едят те, кто умеет, терпеть, и те, кому случалось голодать. Как он спит - всегда на спине, чутко, как зверь. Как он умеет быть благодарным - ровно на меру оказанной услуги, - и как, сам будучи порой нежным как герой мелодрамы, он едва позволяет нежность в отношении себя, словно не хочет должать более.
“Скоро я совсем поправлюсь” - и что же дальше? Во фразе был вопрос, и задан он был, конечно же, не Нати.
Она хотела заговорить о Новом свете - привычная успокоительная сказка, почти псалом. Но сейчас Чезаре опередил ее.
- Места, куда плавал Коломбо… - он провел кончиками пальцев по спине Нати, - или другой генуэзец, Джованни Кабото. Флорентиец Веспуччи считал, что эти земли - не Индия, - Чезаре потянул девушку, по-хозяйски укладывая рядом с собой, - а что-то совсем новое.
- Джованни Кабото искал острова блаженных… - начала Нати.
- И что из этого следует? - Чезаре провел пальцами вдоль тела девушки, так что Нати пробила сладкая дрожь. - Там уже успели закрепиться испанцы.
- Но ведь и к северу, и к югу от Сан-Сальвадор лежат два огромных континента! - воскликнула Нати, приподнявшись на локте.
- И оба принадлежат блаженным, которых искал Джованни Кабота? - улыбнулся Чезаре.
- Пройдут века, прежде чем испанцы там все перепортят.
Эти разговоры приводили Нати в отчаяние - тем большее, что Чезаре, говоря совершенно безнадежные слова, отнюдь не выглядел унылым пессимистом. Казалось, он воспринимает происходящее без боли и сожалений, с ровной беспощадной ясностью. Так, досточтимый слушатель мой, нищий, потеряв свою суму, не грустит, а наполняется пустотой - ибо знает, что более ему потерять нечего.
***
- Не угодно ли вам сыграть в шахматы, ваша милость? - сказал вошедший в комнату Лисенок. - По испанским правилам, с “бешеной королевой”.
- Почему ты раньше не говорил, что умеешь играть в шахматы? - Чезаре поднялся. Нативидад была занята где-то по хозяйству, дон Иньиго отправился в подвалы, так что он был один.
- Потому что вы меня не спрашивали, ваша милость, - сладко улыбнувшись ответил Лисенок. Фигурки шахмат, которые он с собой принес, были грубо вытесаны из черного вулканического камня и грязно-белого дешевого мрамора. Никаких деталей мастер, изготовивший фигурки, придавать им не пожелал, и их даже можно было принять за странной формы каменные осколки. Но, взяв их в руки, поставив на доску, вы без труда могли разглядеть и пешек, и боевые башни, и слонов, и короля с королевой. Только кони были сделаны с большим тщанием - точеные белые и черные головки их и гибкие шеи были даже слегка отполированы.
Они начали играть, и Чезаре никак не мог понять, чем руководствуется Лисенок, делая ходы. Не он играл - кажется, шахматы играли за него. Как-то Нико Макиавелли сказал, что шахматы ничуть не похожи на настоящую жизнь, потому что фигуры каждой из армий не умеют переходить на сторону противника, не говоря уже о том, что в шахматной игре не место всевластному и капризному проказнику Случаю. Игра, которую затеял Лисенок, показалась Чезаре похожей на ту, о которой бы мечтал Нико.
- Кровь - великое дело, - Лисенок взял ладьей белую пешку. Слова словно сами произносились из него - кем-то другим, насмешливым и сильным, кому нет особенно дело до человеческой возни, но кто любит наблюдать. И играть в игры. - Текущая ли в жилах или текущая из жил. Кровь закипает, чуя сродтвенную кровь. Закипает даже во сне.
Чезаре слушал Лисенка и ему казалось, что фигуры на доске порой меняют положение самопроизвольно, без игроков, как им самим заблагорассудится, но он, как ни следил за ними, никак не мог заметить, когда это происходит. И он не заметил, как один из коней черных оказался в одиночестве, в окружении белых пешек и слона. Чезаре играл белыми, но какое-то щемящее, неприятное, мучительное чувство поглотило его, когда он смотрел на вражеского коня, выскочившего - или кинутого безжалостным игроком? - в самую гущу белых.
- Чтобы запомнить ускользающий сон, нужно положить под голову камень, а проснувшись, закусить уголок подушки и весь день избегать смотреть в окно, - произнес вдруг Лисенок и захохотал. Хохот его оторвался и взлетел вверх, раздробился на мириады осколков, которые вьюжистой каруселью закружились по комнате…
…Проснувшись, Чезаре увидел, что за окном едва засерел рассвет. Сам он очнулся с углом подушки, закушенным так крепко, что ему пришлось отплевываться от пуха. На грани сна и яви пронеслись странного вида горы, пальмы и люди с лисьими глазами. Но открылись глаза - и в памяти осталась только безбрежная океанская изумрудь, победная и сияющая, как долгая и чистая нота, взятая на рожке. Лисы… Лисенок…
Лисенок обнаружился во дворе. Он сидел под тополем и наигрывал на рожке, а у его скрещенных на восточный манер ног, как показалось Чезаре, был расстелен пестрый ковер, который вдруг оказался многим множеством причудливо переплетенных между собой живых змей. Они шевелились вроде бы и вразнобой, но все же так, что живой ковер чуть вздрагивал в ритме простенькой мелодии рожка, словно был единым организмом.
- Что угодно вашей милости? - оторван рожок от губ, а мелодия, кажется Чезаре, все еще слышится. И ковер у ног сидящего Лисенка вдруг рассыпается - это совсем не змеи, это просто набросанные ветром листочки и несколько изогнутых веток. И отчего вдруг оно казалось ковром - подобного древесного мусора после ветра, налетевшего ночью, стучавшего в окна и завывавшего в трубе, было немало вокруг.
- Как жаль… - Лисенок с улыбкой встал на ноги - одним движением, словно его подняли за шиворот, без единого усилия мускулов. - Зачем же разрушать такой прекрасный узор, ваша милость?
На его руках сидела змея - черно-серая гадюка толщиной с руку ребенка, с зубчатым узором вдоль хребтика. Ядовитая тварь, казалось, наслаждалась теплом рук юноши - щупающий черный раздвоенный язык ее время от времени дразняще скользил изо рта, касался его пальцев и убирался обратно, будто удостоверясь, что все обстоит благополучно.
- Ее пути скрыты от людских глаз, и каждая трещина ей знакома, - проговорил Лисенок. - Она может врачевать, может читать в душах - а может капать ядовитой слюной на лицо пытаемого, как делала одна из ее товарок с моим отцом.
- Кем же был твой отец, что удостоился подобной чести?
- Он взошел на костер еще до моего рождения, и костер его принес городу неисчислимые беды. Спросите любого во Фландрии, Бургундии, Моравии или германских княжествах - всяк расскажет историю о сожженном в городе поблизу серебряных копей колдуне, а также о том, как город во время его казни провалился в бездну, повинуясь его проклятию.* Но всяк расскажет по-своему - иные твердят, что колдун сделал очки настоятелю тамошнего монастыря, а тот обвинил его в чернокнижии, иные - что он оживил витражи собора, и на них стало видно, как Христос приносит в дар самому настоятелю ягненка, Иуда раздает всем греховные поцелуи, а пьяный Ной с сыновьями и невестками пляшет вкруг майского шеста.