- Иные, - продолжал Лисенок, - говорят, что он соблазнил какую-то графиню, а иные - что перепробовал всех дочерей городских старейшин. А иные твердят, что не одних дочерей, и сыновьям досталось. Воистину, под такими грудами лжи отыскать правду не так-то легко - да и стоит ли?
Чезаре слушал речь Лисенка, и журчание голоса его напоминало тихое потрескивание огня. А вот и огонь, и маленький пруд, на берегу которого горит костер, и диковинные деревья, высящиеся неправдоподобно гладкими шестами вокруг. И снова то же самое чувство безвозвратно позабытой, потерянной важной вещи охватило его, что и после сна про шахматного коня. Полно… полно… был ли это сон? Ведь ты, досточтимый слушатель, и сам знаешь, что бывают сны, которые не есть лишь снами, что люди, увидев один из таких, потом безотчетно тоскуют всю жизнь.
- Возможно, он не был бы столь уж не рад такому обилию ложных слухов о себе, - эти слова родились словно помимо сознания Чезаре, будто кто-то чужой вложил их в его уста.
- А возможно, он сам их породил, - отозвался Лисенок. - Ибо не желал оставлять следов.
Слова юноши отдались в сознании Чезаре. Не оставлять следов. Не оставлять, если хочешь скрыться. Спрятать правду под тоннами лжи, потакать этой лжи, залить ею правду, как заливают ворванью беснующееся море. И отправиться в этот Новый свет, о котором говорила Нативидад. Без страхов и без надежд, с одним лишь светлым осознанием неизбежности. Чтобы запомнить ускользающий сон. Чтобы узнать наконец, куда ведут те следы на песке.
***
Нати, выглянувшая мельком из окошка кухни, застыла на месте - под тополем, где сидел Лисенок и куда подошел Чезаре, сейчас стоял большое серо-серебристый волк, перед мордой которого поднялась на хвост пестрая зелено-черная змея. Обе твари, казалось, вели беседу, одинаково интересную для обоих: волк склонил набок лобастую голову и едва приоткрыл пасть, а змея (“или змей?” - подумала Нати) встала на хвост и чуть покачивалась, как стебель под ветром.
Но стоило Нати начать присматриваться, как словно что-то случилось с глазами. Или с сознанием. Потому что под тополем, как ни в чем не бывало, беседовали Лисенок и Чезаре. Когда Нати сморгнула, они оба, словно по команде, обернулись и посмотрели на дом. И Нати стало вдруг жутко, будто на нее глянули не живые существа, а призраки, обитающие в трещинах между мирами.
Комментарий к Глава 16, в которой говорится об отполированной стали и всем снятся сны
* - эти события изложены в фике “Витражи собора святой Барбары” https://ficbook.net/readfic/2615253
========== Глава 17, в которой по соломе бежит рыжий огонек и связываются концы ==========
…- А люди-то снова того… недовольны.
Если скажет так-то конюх садовнику - ничего не будет. И если садовник скажет потом кухарке, с которой он любезничает на кухне и которая оставляет ему лакомые куски - тоже ничего не будет. Отчего не сказать кухарке? Она при нынешних господах добрая стала, толстая, отъелась как доморослая кобылка. Госпожа ее жалует… да госпожа-то всех жалует. Вот свалилось на старого хозяина счастье - истинно ангел Господень.
Так что, обсасывая мозговую косточку или обгрызая вкусный мосолок, можно и рассказать кухарке, что в деревне - той самой, которой лишь немного не достает, чтобы заделаться городком, обзавестись ратушей и бургомистром с цепью на толстом брюхе, - что в деревне неспокойно. Ползут, ползут слухи, шорохи да шепотки, ползут как змеи, которых больно много в этом году, как крысы, которые тоже что-то расплодились. Что порчу на их землю наводят, что нет продыху от колдунов, что по приказу диавольскому с гор, с диких васконских гор приходят, чтобы смущать умы добрых людей. Будто недостаточно горело костров в Логроньо и Туделе - таких же, как уже давненько полыхают по всей Кастилии, да и в Арагоне тоже.
А кухарка, не будь глупа, возьми да и расскажи все языкатым и шумным как гусыни служанкам да стражникам, которые тоже болтать горазды. Так и поползли новости по замку Азуэло, и поползли скоро, как крысы бегут в своих тайных подземных ходах.
Страшно, страшно… Крысы ползут, бегают по телу холодными когтистыми лапками, хвосты голые волочат. Стягивают каждую мышцу, связывают каждую жилу, завязывают хитромудрым узлом, да еще скалятся в улыбке. И так скалятся, что сам Лаццаро Арнольфини не в силах не ответить им - сводит судорогой его лицо, сводит улыбкой, в которой никто бы не нашел веселья. Сводит каждую мышцу, стягивает каждую жилу, завязывает, скручивает, так что даже лежать больно, выгнуло хребет дугой, аркой над входом в ад. Гудит, гудит ад в ушах, звенят, звенят, накручиваясь на невидимые шпенечки, натягивающиеся мускулы. И не мутится в голове, и ничего-то не мутит разум, кроме тех мерзких крыс. Разве есть что-то ненастоящее вокруг? Вот и красавица Гаэтана ди Марино сидит рядом, смотрит так, как не смотрела никогда прежде… Разве это не ее глаза - зеленоватые, прозрачные как бериллы, как морские воды?
Сидит, и видно уже, что брюхата, носит во чреве его дитя. Дитя? Но ведь есть у нее дочь… есть… была… С трудом поворачивается голова, глаза живут словно отдельно от растянутого в улыбке рта, впиваются мучительно и злобно в женщину, сидящую чуть поодаль изголовья на стуле с высокой спинкой. Едва ворочается во рту язык, уже не в силах производить внятные звуки.
Любви… любви хотел он! Всего лишь любви, какой не в силах породить сам! Ей он позавидовал, увидев, как встречает его вассала, Бриана де Марино, молодая жена. Не красоты, не молодости - любви желалось ему. И разве не достойно жалости такое желание? Разве и твари, живущей в зловонной жиже, не может хотеться любви? Ее желается и ядовитейшей из жаб, той самой, чьи железы клали гнусные знахари папы Александра в тот смертный состав. Так неужели же Лаццаро Арнольфини, владетельный сеньор, не мог ее пожелать? Неужели?.. Ведь и сорняк, и трава мокрица тянется к солнцу.
Солнце… его свет теперь приносил мучения, глаза слезились. Даже голос лекаря, исправно навещавшего сеньора Арнольфини, стал казаться пыткой.
- …на третий, на седьмой или четырнадцатый день… - впивается в уши назойливый, как мушиное жужжание голос. - Прожив этот срок, больной может выздороветь…
Травы, отвары, пилюли из чемерицы и перца… Ложь, ложь, не помогут они! Снова взбрасывают Арнольфини судороги, скручивают, выгибают аркой над адскими вратами. А молодая женщина сидит… сидит… смотрит на него, и на лице ее Арнольфини не может прочесть ни любви, ни ненависти, ни страха, ни жалости. Ничего.
И в самом деле, досточтимый читатель мой, куда же делась та ненависть, что долгое время питала юную Кристабель де Марино, дочь славного рыцаря Бриана? Куда, спрошу я, скромный повествователь - ибо и сам не знаю ответа. Может, растворилась она в синем небе над Наваррой, разбелила его вместе с жарой и истаяла на летнем иберийском солнце.
Слуги шепчутся, что народ в окрестностях недоволен, что будто колдунья какая-то, что давно уже обреталась в этих краях, вконец замучила простой люд - что и молоко у коз горечью отдает, и поля с виноградниками тощи стали, а главное - змей да крыс расплодилось. И то удивительно, шептались люди, что твари эти испокон веков вместе жить не могут - ибо пожирает змея крысьих детенышей, вопьется жвалами в дрожащего голенького крысенка, обомрет тот, изогнется в муке, ротишко в писке раззявив, и обмякнет от яда. А тут смотри-ка - змеи да крысы вместе. И говорили люди, что слышится в окрестностях Азуэло, да и в деревне большой, да и в других ленных селениях тонкий далекий звук - будто где пастух на рожке играет. Только не играют пастухи ночью-то, где им. Спать надо ночью, спать - разве сова, головастая ночная птица не спит, головой ворочает и ворочает, глазища желтые таращит. Может, оттого и не спится ей, что видит скачущего в лунном свете чертенка-не чертенка, а все нечисть. Скачет да посвистывает, только вихры взлетают. Не иначе, колдуньиных рук дело.
Бурлит, бурлит народ, но в Логроньо, в трибунал святой инквизиции идти боится. И священник местный тоже боится - больно суров отец Франциск, суров как вервие на шее приговоренного к петле.