И Хосефа, досточтимый слушатель мой, знала об этом. И домик ее был уже пуст, когда собралось вокруг него человеческое… море? да какое море, помилуй! так, грязноватый серый прудик - селяне в блузах из небеленого полотна, сумрачные селянки с угрюмо выдвинутой вперед по гусиному шеей, привыкшей к поклонам. Где гордый заброс головы, где стать, о которой пишут досужие сочинители, когда восхваляют иберийскую землю? Нет ее, она столь же редка здесь, как и везде, и людская серая лужа на землях, по которым проходит тропа святого Иакова, ничем не отличается от таких же луж в Бургундии, Фрисландии или Пруссии.
Завился огонек, потек по стенкам вверх-вверх, зачернил злобно и пьяно беленые стены, взлетели над домиком огненные языки и прыснули из-под крыши перепуганные нетопыри и летучие мыши.
- Сбежали! - визгливо, по-поросячьи вскрикнул кто-то.
- Не иначе как на винодельню побежали! - густо бухнул чей-то бас.
- Догнать! Туда! Вот уж! Ааа! Ууу!! - понеслась впереди толпы разноголосица, спугивая галок и ворон, разгоняя из кустов малых птах. Да, терпеливый слушатель мой, селяне давно уж питали глухую скрытую неприязнь к дону Иньиго - за его нелюдимость, за привязанность к виноградникам (“Не колдун ли? Чего все возле лоз ходит - не иначе, слово какое знает? Сказывают, и с лозами он говорит, а станет ли добрый христианин говорить с бессловесной травой?”), а главным образом за бережливость, переходящую в скупость, с какой он подряжался и рассчитывался с наемными работниками.
***
- Они идут сюда, в Матамороса, - говорила Хосефа. С медленной улыбкой, раздвигающей ее морщинистые увядшие губы. Бьянка стояла рядом, и ее губы дрожали от страха - ожили воспоминания того бега через поля, когда она не видела ни света, ни тьмы, ни травы под ногами, ни неба над головой. Нати подошла к ней и обняла за плечи - жестом не слабости, жестом, каким в час жестоких испытаний ободряют друг друга сильные. Подошел Чезаре - его кожа блестела от пота после упражнений с мечом. Не глядя на собравшихся и пришедших, он деревянным ковшиком набрал в кадушке воды, облился и обтерся висящим у двери куском полотна.
- Они идут, - повторил Лисенок. В его голосе не было страха, и даже уловила Нати в его голосе оттенок удовольствия. - Они скоро будут здесь.
- Нам нужно уходить, - подал голос Чезаре. Первоначально поднявшееся в нем решение сейчас гасло и опадало. Нет никакого резона бороться за эту старую винодельню, это не замок, не земля, не честь. Нет никакого резона…
Лисенок, отошедший от дома и притулившийся в стороне у тополя, переводил взгляд с лица на лицо. Его словно бы не касалось происходящее.
- Они идут, их ведет ненависть, оборотная сторона страха, - Хосефа бросила быстрый взгляд на Бьянку. - Первого врага человека.
- Я хочу вернуться домой, - тихо проговорила Бьянка и взглянула на Нати.
- Хочешь вернуться? - насмешливо повторила Хосефа. Перед глазами Бьянки предстала Кристабель, прекрасная Кристабель, гордая и сияющая в своей прелести, казавшейся сродни ангельской. Но ее тут же заслонила стена огня, и Бьянка закрыла лицо в ужасе. Никто и ничто не стоило этого страха, никто и ничто.
Мимо них прошел дон Иньиго - в старом железном нагруднике, покрытом пятнышками ржавчины, а в паре мест проржавевшем до дырочек. В на поясе его был тяжелый двуручник, какие ковались в Пуатье лет пятьдесят назад.
- Старый дуралей, тебе надо бежать! - прорычал Чезаре. - Они сожгут тебя, вместе с твоими лозами и жалким домишком. Беги в Азуэло, к своему сеньору.
Это медленное, засасывающе вязкое действо - разговоры, смешные приготовления к обороне, страхи, высокопарные и пустые слова, - раздражали как раздражают назойливые комариные укусы в летний вечер. Вязко… медленно… тесно… жаляще, и зудение над ухом, будто настойчивый трезвон… Но старый идальго лишь скосил на него глаза и даже не повернул головы.
- Мой виноград, - бормотал он. - Как же мои лозы? Разве я могу бросить их, своих детей, слабенькие зеленые побеги, грона, ложащиеся в ладони, как груди любимой… - он пошел к коновязи, потом поволок куда-то к воротам винодельни бревно. - Я не могу бросить их.
- Я остаюсь, - тихо сказала Нати. И Чезаре словно молнией пронзило - резоны, причины, одна другой важнее. Нет причин важных и неважных, и если все в тебе велит встать - нет разницы, что за твоей спиной, Рим или жалкая винодельня в наваррских предгорьях. Нет разницы, что за твоей спиной, когда все в тебе властно требует встать и идти.
- Они пойдут по дороге, - проговорил Чезаре, припоминая местность. - Нам нужно встретить их там, где по обе стороны - их собственные поля…
Он осекся - что-то со стороны смотрело на его старания, на все его планы с незлой усмешкой, как на возню ребенка с песочным замком.
“…действовать, ничего не ожидая взамен. Действовать лишь потому, что не можешь не действовать”.
- Остаешься?! - прервал его мысли визг Бьянки. - В этой грязи и вони, в этом аду. Да еще женщиной!
- Остаюсь, - ответила Нати и посмотрела на Чезаре. - Я ведь обещала показать его милости Америку.
“Для воина все, что есть в мире явленном, является вызовом. Все происходящее является вызовом для воина”.
- Ты вызвал ее, - не спрашивая, а утверждая, сказала Хосефа, указав взглядом на Нати. - Ты вызвал ее и выбрал верно.
И последующий рассказ ее, рассказ о противостоянии двух могучих душ, противостоянии, где не было ни времени, ни расстояний, прошел через слух и сознание всех как утренний туман сквозь тонкие веточки - оставшись, зацепившись лишь в сознании тех, кто мог понять.
Карлос Аранья… старик с седыми до белизны волосами, костер… Все это промелькнуло в сознании Нати как тени.
“Но почему я… почему мы, именно мы?” - хотела спросить она, но споткнулась о бессмысленность этого вопроса.
- А я проиграла, - закончила Хосефа. - Пока… проиграла.
- Я хочу вернуться! - взвизгнула Бьянка. До ее слуха уже доносился приближающийся гул толпы и треск факелов в руках этой толпы.
- Тогда не медли, - прошептала Хосефа. Ее темные глаза раскрылись широко-широко, словно разверзлись две бездны, притягивающие другие бездны…
Как рассказать тебе, внимательный слушатель, о том, что произошло далее? Разумеется, скажешь ты, у четырех человек не хватит сил сдержать обезумевшую толпу, даже если один из них - прекрасный мечник.
- Солдаты бегают только вперед, - бормотал дон Иньиго. Его седые усы воинственно встопорщились, а в руке он сжимал старую алебарду. Двуручник Чезаре у него отобрал, рассудив, что против толпы от длинного меча в умелых руках толку будет поболее, чем от его собственного более легкого и узкого клинка. - А это место… недаром оно названо Матамороса, “мавроборец”.
- Чезаре, дай мне свой меч, - сказала Нати, не поворачиваясь к нему, не сводя глаз с темнеющей вдали и на дороге людской массы, прорежаемой сполохами и дымом факелов. И почти не удивилась, когда рукоять послушно легла в ее руку.
Но что это? Чезаре всмотрелся в остановившуюся толпу - четверо всадников возникли в ней, издали хорошо виден был белый конь и ярко алые одежды одного из них.
***
Ты, наверное, уже догадался, внимательный и разумный слушатель, кем были эти всадники, что остановили толпу? Конечно, это были сеньора Азуэло и ее верный Мартин. Да, теперь я скажу о них именно так.
Как вылитая на бурные воды ворвань, так и беспощадная пронзающая и властная ясность, исходящая от Кристабель, успокоили, утишили толпу.
- Я сеньора этих месте, и Матамороса - моя земля, - негромко говорила Кристабель, но слова ее долетали до каждого. - И благодарите Господа, что я не послала гонцов к королю с просьбой прислать солдат, и поставьте свечку Деве Марии, чтобы я не пожаловалась в трибунал святой инквизиции на то, что жителей деревни обуяло дьявольское искушение.
Толпа испуганно заперешептывалась. “Кто же знал… Да мы что - мы ничего, госпожа… Кто первый-то был, кто придумал?” Словно пенная пивная шапка, осела бешеная слепая ярость, гнавшая людей, запереглядывались - откуда взялась она, ярость, кто возжег огонечек? Несть ответа. И побрели люди по домам, потекли серые небеленого льна грязноватые ручьи по дороге, усмиренные и пристыженные, судя и рядя о том, кто же все-таки был зачинщиком. И горе было б зачинщику, если бы нашелся он.