— Не понимаю, что за вздор приходит вам в голову, — стараясь казаться спокойным проговорил Попов. Но я чувствовал, что он волнуется не меньше моего.
— Господи, они катаются! — хватаясь за голову и вскакивая со стула прокричала Вера Петровна. — Я этого не выдержу. — Я бегу за ними!..
— Куда вы… Да это же невозможно! Вот — примите валериановых капель…
Скажу вам, господа, откровенно, что и я с удовольствием принял бы в тот момент эти спасительные капли. Взглянув украдкой на часы, я весь похолодел. Еще четыре минуты… три… две…
— Пустите… пустите! — хрипела несчастная женщина. — Я не могу больше… Они все в воде… Он тонет! Он тонет!
И вдруг — страшный, нечеловеческий крик, вопль разбитого сердца, который и теперь еще звучит у меня в ушах:
— Сережа!.. Сереженька!!..
И Вера Петровна, судорожным движением рук прижимая к груди невидимое нам существо, без сознания упала на пол…
Несмотря на все наши усилия привести ее в чувство, она продолжала оставаться в глубоком обмороке и лишь резкий звонок и громкий крик «мама!» привел ее в себя.
В комнату ворвался мокрый, бледный — но с веселым лицом — Сережа, и смеясь и плача бросился на грудь своей матери. За ним вбежали дети Попова, также мокрые еще, и наперебой начали рассказывать о происшедшем.
Не буду вам описывать подробно этой потрясающей сцены — свидания матери со спасенным сыном; не буду говорить о бесконечных поцелуях и слезах радости. Скажу вам лишь, что, глядя на них, и я украдкой смахнул слезу — а Попов также подозрительно часто отворачивался в сторону.
Но через полчаса все было кончено.
Бедная Вера Петровна лежала на диване и, гладя голову переодевшегося и успокоившегося Сережи, еще более побледневшая, словно прозрачная, говорила с печальной улыбкой:
— Ну, что… Будете ли вы по-прежнему смеяться над моими предчувствиями?…
— Э… предчувствия… предчувствия… — перебил ее Попов. — Но скажите, Вера Петровна, что пережили вы в тот момент, когда так напугали нас своим ужасным криком?
— Что я пережила? — При этих словах её чудные глаза наполнились слезами. — Я увидела Сережу, барахтающегося в воде, протягивающего мне руки. А потом… у меня было ясное ощущение, что он хватается за мою грудь… Вот — за это место. — Боже! Что это?!..
С остановившимся взором обнажила она свою грудь — и все мы окаменели…
— Что? — перебила профессора побледневшая Анна Андреевна, хватая его за руку… — Что?..
— Представьте себе, господа, — при этих словах глаза рассказчика потемнели и голос его опустился до тихого шёпота. — Представьте себе, что на прекрасной белой груди мы все ясно увидели, багрово-красные отпечатки судорожно скрюченных детских пальцев…
ЗВЕЗДЫ СКЛОНЯЮТ
Звезды склоняют, но не принуждают, и мудрец господствует над ними.
I
По мере того, как жизнь становилась все труднее, и возможность дальнейшего существования делалась все проблематичнее, Игнатьев начал чаще и серьезнее задумываться над непонятными изгибами своей судьбы. В долгие часы молчаливой борьбы света со тьмою, когда хмурые сумерки тяжело вползают в комнату, и черные тени выдвигаются изо всех углов, — он неподвижно сидел в кресле и тщательно старался высвободить нить воспоминания из того запутанного клубка, в котором переплелись и перемешались переживания прошедших лет. Неужели после всего пережитого и перечувствованного, после всех потрясений и бедствий мировой и гражданской войны, чудесно уцелевший в кошмарные дни эвакуации и благополучно перебравшийся в Европу, — он должен будет погибнуть теперь, когда все, казалось, начало уже складываться к лучшему?.. Неужели судьбе угодно будет, проведя его целым и невредимым через все опасности, погубить именно тогда, когда самая незначительная крупица счастья, или удачи только, могла бы кардинально изменить все течение его жизни и снова сделать из него человека? Задумчиво следя за тающими в воздухе струйками табачного дыма, Игнатьев старался восстановить в памяти все этапы, через которые он так счастливо прошел, незатронутый и незадетый ничем… Вот он принят в военное училище и по окончании немедленно отправляется на фронт. Вот он обнаружен неприятельской артиллерией и попадает под обстрел тяжелых орудий. Легкий холодок и теперь еще пробирает его по коже при воспоминании о том, как пала под ним смертельно раненная лошадь, как взлетел на воздух в двух шагах от него разорванный на части Орлов, как была уничтожена большая часть его отряда… Он же сам, словно заговоренный, вышел цел и невредим, и притом не делая каких-либо усилий для собственного спасенья, а лишь честно выполняя свой солдатский долг… А в другой раз, когда в щепы разнесло мельницу, на которой он сидел в качестве наблюдателя, и были искромсаны все, кроме него одного, — что это было тогда? Не чудом ли спасся он, заблудившись со своей ротой в лесу и уйдя в противоположную сторону от той, где находилась, как потом выяснилось, неприятельская засада, изрешетившая пулеметным огнем отряд капитана Александрова? Что увлекло его из землянки за минуту до того, как она была уничтожена — со всеми в ней находившимися — разрывом бризантного снаряда? Многие ли из его товарищей уцелели в адском пламени этой нечеловеческой борьбы? Многие ли, сохранившие даже свою жизнь, не остались инвалидами, уродами, калеками?