Последнюю ночь проводил я со своим спутником, философом — санниази[1] в совместной медитации. Пути наши, волею судеб скрестившиеся в болотистом Непале, вновь расходились у ворот священного города. За время совместных скитаний, проделав вдвоем не мало миль по северной Индии, пережив много лишений и опасностей, мы подружились и породнились друг с другом. И вот — каждый из нас по-своему, но тяжело и печально, переживал канун расставанья…
— Я достиг теперь конечной цели моих странствий, — говорил мне Инарада. — Здесь, у священной реки, проведу я остаток своих дней в молитве и созерцании. Эти воды, снова сворачивающие здесь к северу, к своим истокам, напоминают человеку об Истоке его существованья и жизни. Тут расстанусь я со своей бренной оболочкой, прах которой будет предан священным волнам…
Кроткая улыбка озарила лицо старого индуса. Подобного счастья — умереть в святом городе — удостаивается в Индии далеко не всякий верующий.
— Пусть будет так, дорогой друг, — медленно проговорил я. — С тяжелым сердцем расстаюсь я с тобою, — но Карма[2] влечет меня далее… Спасибо тебе за все, что ты сделал для меня; спасибо и за знания, которые ты дал мне… Прими от меня на память это кольцо — единственное, что может оставить тебе твой преданный ученик…
— Не надо благодарности, — тихо ответил Инарада, — все в мире идет по своему предначертанному пути… Если нити наших жизней переплелись теперь, то значит, что они и раньше были где-то связаны… Возьми от меня, в обмен за кольцо, этот зуб Ачи, с которым я не расставался в течение всей своей жизни… Она была мудрейшей из змей — и на прощанье я расскажу тебе её историю…
С этими словами он вынул из кармана и протянул мне небольшую косточку, в которой нетрудно было узнать ядовитый зуб крупной кобры, и после минутного молчанья начал свое повествованье…
Это было давно, очень давно, когда я еще не постиг всей призрачности обманчивой Майи[3] и не отказался от её ядовитых соблазнов, уйдя от мира и предавшись философии. Я был тогда молодым юношей, с гибким телом и упругими мускулами, с горящим взором и избытком жизненных сил. В качестве преданного челы[4] следовал я за великим Урвази, проникаясь от него мудростью Йоги и практикуясь в заклинании змей. Вдоль и поперек исходили мы всю Индию, от Арабского и до Бенгальского моря, от Адамовой горы на знойном Цейлоне и до северного Пенджаба, обрамленного темными хребтами оснеженных Гималаев. Всюду встречал великий Урвази почтительный прием — и никогда не было у нас недостатка в чем-либо. В европейских кварталах больших городов он давал представления, как факир, и относил все собранные деньги в кассу храма, жрецом которого он состоял. Я носил за ним наши чашки и рис, а также большую плетенную корзину со змеями, уход за которыми входил в мои обязанности.
Помню, с каким ужасом открывал я первое время корзину, в которой находилось несколько кобр и гремучих змей. Ведь они тогда не были скованны властным взором и ритмической музыкой Урвази, и я мог ежеминутно погибнуть от их ядовитых укусов.
— Напрасно ты так боишься, Инарада, — говорил мне Урвази, — змеи никогда не тронут расположенного к ним человека. Они ощущают любовь так же, как чуют и ненависть — и отплачивают людям теми же чувствами. Чутье их в этом отношении необычайно и никогда не обманывает их.
И он любовно вынимал своих питомиц из корзины, нежно гладил их по блестящей чешуе, клал их на колени и на грудь. Они сонно сворачивались калачиком или, томно потягиваясь, ласкались к своему господину, облизывая его лицо и руки.
Впоследствии я привык к змеям и полюбил их, как и мой учитель. Сколько красоты и грации находил я потом в этих извивающихся телах, в стрельчатой переливчатой чешуе и острых пронзительных глазах! Сколько мудрости и кротости было в их поведении, и сколько внимания и ласки уделяли мне эти необыкновенные, чудесные создания!.. По малейшему шороху, по мимолетному взору угадывали они мои мельчайшие желания и старались жить самостоятельно и разумно, не затрудняя меня уходом за ними.
Среди всех змей была у нас общая любимица. — Ачи, огромная кобра, необычайно умная и подвижная. Когда я вынимал ее из корзины, и она обвивалась вокруг моих рук и плеч, кладя свою голову мне на грудь и внимательно смотря на меня своими зеленоватыми лучистыми глазами, мне казалось, что она читает мои мысли — и, проводя так долгие вечера в её объятьях, я мысленно разговаривал с ней целыми часами. Когда же, на представлениях, среди всех прочих змей показывалась наша любимица, грациозно и величественно покачиваясь в такт монотонным звукам флейты, в среде очарованных зрителей проносился вздох восхищения — и даже европейские дамы, ненавидящие и боящиеся змей, не скрывали своего восторга и любовались её плавными ритмическими движениями.