Я взял Ачи за шею и осторожно открыл её рот. Ослепительно сверкнули на ярком свете её блестящие, словно точенные из слоновой кости, ядовитые зубы.
— Но яда они, во всяком случае, не вырабатывают! Сейчас мы испробуем, — не уступал Вильямс, — держите змею покрепче.
Он взял со стола бутылку и обернул ее салфеткой. Затем дымящейся сигарой начал дразнить змею.
Я уже понял, в чем дело, так как неоднократно проделывал такие эксперименты. Когда змея была достаточно раздражена, я отпустил её голову, рванувшуюся к руке Вильямса. Тот поспешно отдернул ее, подставив бутылку. Зубы Ачи звякнули о стекло — и темная струя яда брызнула на белоснежную салфетку.
— Видите, сударь, вы были неправы, — сказал я, укладывая раздраженную Ачи в корзину. — Смиренные йоги никогда не были обманщиками.
Мои слова были покрыты громкими аплодисментами. Несколько иронических замечаний послышалось по адресу Вильямса. Последний побледнел от злости.
— Ну, покажите нам теперь чудо с манговым деревом, — потребовал он, — я уверен, что этим вы меня уже не надуете!
Но тут медленно поднялся с ковра Урвази, — Довольно, сагиб, — тихо сказал он, — вы достаточно видели сегодня, а мы уже утомлены представлением… Другие сумеют показать вам больше — а нам позвольте откланяться.
— Вот видите, они боятся, они боятся, они боятся! — торжествовал Вильямс. — Я прошу тебя, я приказываю показать нам манго.
— Нет, сагиб, я не могу этого.
— Не разговаривай, собака! Тебе говорят — садись и делай, что тебе приказывают!
— Не могу, сагиб! Прощайте, господа, — обратился Урвази к гостям, — мир с вами.
Он повернулся и направился к двери. Я последовал за ним.
— Собаки! Они смеют не повиноваться! — и тяжелая бутылка, брошенная Вильямсом, просвистала в воздухе и с треском разбилась о голову Урвази.
Страшный крик пронесся по комнате. То кричали слуги-индусы, упав на колени и закрывая лицо руками. Несколько мужчин схватило Вильямса за руки и оттащили его к столу. Не успел я бросить корзины и подскочить к Урвази, как он пошатнулся и медленно опустился на пол. Лицо его было покрыто кровью, струившейся из многочисленных ран.
— Горе тому дому, в котором дерзкая рука осмелилась подняться на йога! Горе человеку, ударившему йога! — прокричал я, вытирая кровь с лица Урвази и перевязывая его раны.
— Горе, горе, — всхлипывали индусы в ужасе приникшие к полу.
— Они еще грозятся, собаки! — загремел хозяин, — выбросите вон этих бродяг!
Но индусы оставались неподвижны — и после повторенного окрика начали друг за другом на корточках выползать из комнаты… Они никогда не осмелились бы пальцем дотронуться до великого йога.
— Не беспокойся… сагиб, мы… уходим… сами, — тихо прошептал Урвази, пытаясь подняться, — спасибо… тебе… за госте… приимст… т…
Но тут он снова пошатнулся. Кровь густой струей хлынула у него из носа, и я должен был снова опустить его на пол.
— Так ты… приняла… меня… грозная… Кали… — хрипел он — о… могу… чий Ши… и… ва…
Губы его покрылись кровавой пеной. Я низко наклонился над ним, стараясь облегчить его страдания.
— И… на… а… ра… да… Бе… на… рес… — услышал я предсмертный хрип… Затем все стихло. Несколько судорожных подергиваний всего тела — и Урвази остался лежать неподвижно.
— О, Всевышний, Ты видишь всё это! — громко прокричал я, поднимая руки к небу. — Горе этому дому!.. Горе этим людям!
Я оглянулся… В комнате никого не было. Рядом со мною лежала Ачи и лизала руку своего мертвого господина.
Мне остается досказать еще немногое…
Не помню, как я выбрался из этого злополучного дома, как машинально брел по улицам города. Два индуса несли за мной мертвое тело Урвази, и только у ограды храма я пришел в себя… Через день, предав сожжению тело учителя, я направился с его прахом в Бенарес, чтобы поспеть в священный город к концу недели.
Но казалось, что все несчастия обрушились на мою голову. Ночью, открыв корзину, чтобы накормить змей, я обнаружил, что Ачи исчезла.
Горе мое было неописуемо. Я сразу потерял все, что было у меня дорогого в жизни. Как автомат добрел я до Бенареса и тут, в священнейшем месте священной реки, погрузил в волны прах незабвенного Урвази…
— А Ачи? — спросил я, — что стало с Ачи?
— Ачи?! Через три недели я вернулся в Калькутту, надеясь напасть на её след… Ведь всем индусам она была известна по имени! Один из жрецов Калихата[6] остановил меня и передал мне небольшой сверток.
— Мы не знали, когда ты вернешься, Инарада, — смущенно сказал он, — иначе мы обождали бы твоего возвращенья… Через три дня после твоего ухода прибежал сюда один из тех слуг-индусов, где вы давали свое последнее представление… Он принес мне труп Ачи, прося передать его тебе… Оказывается, она пробралась к гостям и смертельно искусала хозяина и Вильямса, — за что и поплатилась жизнью… Мы с почестями предали ее огню, как верную служительницу Кали… Вот это осталось тебе на память…