Мы начали говорить о работе…
В этот долгий разговор — как сравнения, как уподобления, как образы — попадали и другие, мелкие, не развивающиеся дальше темы…
Смысл ее слов о моей работе:
Есть два пути для биографа: одна биография — идеализирующая поэта (может быть, так и нужно писать биографию поэта?). Так — И. Анненский.
После его смерти была "блестящая статья" в "Аполлоне" Пунина — о значении Анненского, статья общего характера… Потом — статья Николая Степановича. Но биографией его никто не занялся… И только через 16 лет В. Кривич собрался, наконец, написать биографию… Конечно, время упущено… Это — во-первых; а во-вторых, несомненно заведомое умалчивание Кривичем одних фактов, искажение других… Кроме того, В. Кривич плохо знает отца, плохо его себе представляет, не умеет пользоваться материалами…
В биографии В. Кривич говорит об И. Анненском, главным образом, как об учителе, директоре, чиновнике… Поздравительные адреса при его отъездах при перемене службы развертываются В. Кривичем в длинный свиток… А главное, конечно, — время упущено. И. Анненский появляется в этой биографии идеализированным. Облик его искажен… Но, может быть, так и лучше? Может быть, найдутся сторонники именно такой биографии. Представьте себе, что Лева через 20 лет стал бы писать биографию Н. С. … Материалов он не имел бы… Кроме того вмешивал бы в биографию свои детские, к тому времени вдобавок искаженные воспоминания… В написанной им биографии говорилось бы о шкурах, которые Николай Степанович привез из Африки, о том, что отец его был путешественником, излагались бы все анекдоты (теперь их много). И между прочим — говорилось бы о том, что он был большой поэт… и т. д. и т. д. (АА развивала эту мысль. Я оставляю это незаписанным — тут легко напутать.)
"Вы — избрали другой путь. Вы решили собрать в с е… Даже весь вор, какой примешивается к имени человека… Это путь более совершенный, но и более ответственный… Вы не должны забывать: эта биография, составляемая Вами, — является, может быть, тягчайшим обвинительным актом… Вы должны разобраться в каждой мелочи, пройти сквозь весь этот сор… и только пройдя сквозь него, Вы можете создавать п о д л и н н ы й облик Николая Степановича…
Та биография — более шаткая. Ту легко поколебать. Представьте себе, что через три года кто-нибудь скажет про Анненского: "Да, все это так, но он был картежник"… И кто защитит его тогда от такого обвинения?.. Фраза, пущенная, может быть, просто со злым умыслом, может разрушить всю биографию… А если фразу такую бросят Вам про Николая Степановича, — Вы сможете ответить: "Картежник?.. Карты?.. Да, карты были, но они занимали вот т а к о е место в его жизни. Они имели т а к о е значение". И у Вас есть доказательства. И любое неправедное мнение Вы можете опровергнуть.
Но чтобы создать такую биографию, Вы должны непрестанно думать о ней, все время перечитывать и произведения Николая Степановича, и все материалы; погрузиться с головой в них… Вот почему я боюсь ваших "сводок"… То, что уже написано, — входит в сознание, как некий фундамент, как некая сделанная работа… К ней Вы перестаете относиться критически…
И тут Вы можете и сузить, и сделать ошибки… Сейчас, я думаю, "сводки" преждевременны. Материал еще недостаточно спаян и освещен внутренним светом, чтоб можно было его плавно излагать. "Написано — значит, так и есть"…"
Дальше АА говорила о своем отношении к этой работе… Если раньше — весной — она, делая эту работу, думала о том, что должна ее делать потому, что это ее долг; то теперь (с лета, с того времени, как она начала заниматься Бодлером и стала много о работе думать) — она искренне увлечена этой работой. Она ее делает уже и просто потому, что это ей интересно… Она поняла, что создание такой биографии — это такое же произведение искусства… Что — здесь такое же творчество как и во всем остальном. А уже по этому самому — эта работа требует к себе максимально серьезного отношения.. Здесь должны присутствовать и неослабное внимание, и упорство, и энергия, и максимально критическое отношение…
Мы говорили долго… Когда в 10 часов пришел Пунин и удивленно взглянул на нас, оживленных, АА как-то сразу запнулась, как бы оглянувшись на свое увлечение разговором, рассмеялась и сказала: "Я даже охрипла — столько сейчас говорила…".
Вскоре после прихода Пунина я ушел домой.
Но еще до прихода Пунина, даже до разговора, было несколько моментов, которые я хочу записать.
Во-первых, как-то вскользь говорилось о материальном положении Шилейко и Пунина. Шилейко сейчас будет зарабатывать много — к зиме рублей до 200 в месяц. Так что он будет совершенно обеспечен.
"Вы понимаете, что одинокому человеку, который тратит только на себя, это должно хватать…" И совсем тихо, как бы про себя, АА промолвила: "Я ведь у него денег не беру". Сейчас же, как бы спохватившись в том, что она проговорилась, АА быстро заговорила о другом… Да, АА денег у Шилейко не берет. И не только не берет… Я не помню, записано ли это у меня в дневнике, — я знаю, что АА сама посылала весной деньги Шилейке в Москву. (Я читал письмо Шилейко, где он благодарит АА за материальную помощь.)
Я говорю: "Неужели Пунин получает только 36 рублей?".
АА ответила: "Ну, это — в одном месте, а у него ведь несколько служб… Со всех-то он больше получает!.."
Я не знаю — сколько, но знаю, что Пунин почти бедствует.
К теме о злоязычии Шилейко…
Его злоязычие доходит до того, что "намекает" АА по поводу полученного ею письма с адресом: "Марсово Поле", что АА находится в могилах жертв революции. Потому что какое же еще жилище есть на Марсовом Поле?
Был разговор — в котором участвовал и Пунин — О Гумилеве, о возможности или о невозможности его издать и т. д.
Происходил он в спальне. Между двумя кроватями Пунин поставил ломберный стол. Сидел за ним, писал статью. Мы вошли в комнату, АА села на кровать, я облокотился на спинку кровати… Вошла Аннушка. Пунин послал ее купить на ужин маринованную селедку и две груши: одну для АА, другую для Иринки.
На днях получено жалованье…
(Между прочим, Шилейко тоже получил жалованье и сегодня устраивает у себя пьянство. Когда АА уходила из Мр. дв., там на столе стояла солидная батарея бутылок. У него соберутся его приятели — ученые, профессора. АА по этому случаю сегодня ночует в Ш. д.)
По какому-то поводу я спросил АА об отношении Николая Степановича к Гойе и Штуку… "Душенька, разве можно ставить рядом эти имена! Вы не должны забывать, что Штук… очень плох, и его нельзя упоминать вместе с Гойей…"
И ответила, что больше других Николай Степанович, пожалуй, любил Делякруа.
Когда АА принесла в столовую свои листочки с работой по Н. С., развернула их… — то обнаружила исчезновение двух экземпляров "Огненного столпа". Стала искать. Не нашла. Решила, что потеряла их, когда ехала в трамвае сюда" жалела их — они именные и, кроме того, на них нанесены все ее соображения о стихах Николая Степановича. Я хотел искать еще. Но тут уже Ахматова остановила меня, сказав, что ничего плохого не случилось, — важно только что они не пропали. А в трамвае их кто-нибудь найдет, будет читать, и это уже оправдание потери. Но еще больше АА искала книжку Виньи — которую я достал ей из библиотеки. О ней очень беспокоилась, говоря, что если потеряется эта книжка — то это ей будет очень неприятно, потому что эта книга чужая. Когда теряется своя вещь — это совершенно незначительно. И очень всегда неприятно потерять чужую вещь.