Слышал какие-то разговоры о Князеве, который забрался в покойницкую и всю ночь пил там пиво. Не знаю, так ли это.
Около 6 часов тело Есенина привезли в Союз. В Союзе уже было полно народу. Были Н. Тихонов, Рождественский, Клюев, Каменский, Полонская, Шкапская Баршев, Четвериков, Ел Данько, Браун, Садофьев и др. и др. — без конца. Не видел Вагинова, Лавренева, Сологуба, Кузмина, Крайского — так называю первых пришедших на память. Ионов приехал позже. Фроман, замученный беготней, ушел часов в 8… В средней комнате дожидался гроба оркестр Госиздата. Гроб подняли наверх — несли Тихонов, Браун, я, и много других. Под звуки похоронного марша внесли и поставили в большой комнате на катафалк. Открыли. Я и Полонская положили в гроб приготовленные цветы. В течение часа, приблизительно, гроб стоял так и вокруг него толпились люди. Было тихо. Но все же многие разговаривали между собой и говорили — о своих делах (!). Никаких речей, слов — не было. Ощущалась какая-то неловкость — люди не знали, что им нужно делать и бестолково переминались с ноги на ногу. Какая-то старушка робко заговорила, что надо бы что-нибудь сказать. Слова ее остались без ответа. Жена стояла у стены и смотрела на Есенина — смотрела довольно спокойно, без слез.
Есенин мало был похож на себя. Лицо его при вскрытии исправили, как могли, но все же на лбу было большое красное пятно, в верхнем углу правого глаза — желвак, на переносице — ссадина, и левый глаз — плоский: он вытек. Волосы были гладко зачесаны назад, что еще больше делало его непохожим на себя. Синевы в лице не было: оно было бледно и выделялись только красные пятна и потемневшие ссадины. К гробу подошла какая-то миловидная молоденькая женщина в белой шляпе. Встала на колени, потом поднялась, прильнула к руке Есенина, перекрестилась и отошла. Через несколько минут подошла какая-то хромая старушка с палкой, простонародного вида — в зипуне и платке. Сделала то же, что и та, и тоже отошла. Несколько человек были глубоко и искренне расстроены: Н. Тихонов, В. Эрлих, вероятно — Клюев: он стоял, не обращая ни на кого внимания, и плакал, смотря на гроб. Глаза его были красны. Другие были расстроены меньше, главным образом, "сочувственно". Но были и просто любопытствующие, из которых большая часть совершенно не умела вести себя. Оркестр проиграл первый марш, забрался в маленькую комнатку и выражал свое нетерпение: "Как долго все это тянется…".
Скоро явились скульптор (Золотаревский?) и мастера, чтобы снять маску. Гроб подняли с катафалка, перенесли в среднюю комнату и поставили на стол. Публика осталась дожидаться в большой, но и в этой скопилось много народу, внимательно наблюдавшего за "интересным" (!) процессом снятия маски.
Маску делали под руководством скульптора Золотаревского. Мастер рьяно принялся за работу, улыбаясь и весело тыкая в лицо Есенина пальцем что-то объяснял своему товарищу. Жена Есенина со Шкапской сидела в углу, в кресле у печки, и смотрела. Когда лицо закидали гипсом — заплакала. Потом позвала скульптора. Тот стал говорить о том, какой должна быть маска, о технике… Она стала спокойной.
Да… Перед тем, как стали снимать маску, Толстая отрезала локон у Есенина и спрятала его. Ножницы для этого я достал в нижней квартире — в Союзе их не оказалось. Тихонов сидел в противоположном углу, один, на стуле, опустив голову вниз или оглядывая публику невидящими глазами. К нему подскочил какой-то тип из "Красной газеты: "Несколько слов, товарищ Тихонов, только несколько слов…" — требовал интервью. Тихонов возмущенно отстранил его рукой.
Рождественский протискался к гробу, поглазел на него, потом прошел в маленькую комнату — повертелся там, вызвал меня, стал показывать мне разные бумажки: "Как все это ценно сохранить!" — и фальшиво выражал свои соболезнования по поводу смерти Есенина. Потом подсел к Брауну и заговорил о чем-то постороннем. Наконец, маску сняли — с лица и с руки — и перенесли гроб опять на прежнее место, на катафалк. Фотограф Булла, маленький и вертлявый, поставил сбоку аппарат. Немедленно с другой стороны гроба появились лица — Ионова, Садофьева, Четверикова и других. Всеволод стоял за моей спиной, не попадая в поле зрения аппарата. Немедленно он стал протискиваться вперед — чтобы сняться с остальными. Я не выдержал и злобно повернулся так, чтобы преградить ему дорогу. Он сунулся другим путем, работал локтями. Но толпа стояла так плотно, что пробраться он все же не сумел. Публика стала выкликать имена тех, кто, по ее мнению, должен был сняться с гробом. "Клюева! Клюева!" Клюев медленно прошел и стал на место. Вызвали Каменского, Шкапскую, Полонскую, Эрлиха, Тихонова…
Яркая вспышка магния, густой дым…
Принесли крышку гроба. Хотели закрывать. Вспомнили, что надо ведь прощаться с покойником. Держали крышку боком, пока несколько человек подходило к гробу, прощались. Клюев низко наклонился над лицом Есенина, целовал его и долго что-то шептал. Перекрестил его. Незаметным движением положил ему на грудь, за борт одежды — образок. В этот момент раздался женский визгливый голос — это была, если не ошибаюсь, артистка Ненашева: "Довольно этой клюевской комедии!.. Раньше надо было делать это!" — повторила, когда Клюев целовал Есенина. Даже самым тугим на ум показалось это непристойным, и они зашикали. Клюев сделал вид, что не слышал…
Гроб закрыли.
Нетерпение оркестра кончилось. Гроб вынесли на улицу — только что подъехала колесница (вторая уже. За ней ходил Н. Тихонов… А первая, на которой гроб привезли, исчезла куда-то). Я взял венок — их всего два. На том, который взял я, была лента с надписью: поэту Есенину от Ленинградского отделения Госиздата.
Поставили гроб на колесницу и отправились в путь. От Союза пошло, на мой взгляд, человек 200. Оркестр Госиздата плохенький и за всю дорогу сыграл три марша. Темный вечер. Мокрый снег. Почти оттепель. Публика спрашивает, кого хоронят; получив ответ "поэта Есенина", присоединяется. Думаю, что к вокзалу пришло человек 500.
Вагон-теплушка стоит уже на пути, отдельно. (Вагон устраивал Баршев.) На вокзале — возня с установкой гроба в вагон. Поставили в ящик, ящик прибили гвоздями к полу. Ионов из вагона стал держать речь. Прежде всего, это было неуместно, а потом уже — плохо. За ним выступил Садофьев. Этот уже абсолютно плох. Говорил по такой системе: вот, товарищ Ионов сказал то, то и то-то… Это, дорогие товарищи, совершенно правильно, он сказал… Еще товарищ Ионов говорил…" — и т. д.
Однако было бы все ничего. Не случись тут Эльга Каминская. Как же не воспользоваться случаем показать себя? Стала читать стихи Есенина, и какие стихи! — из "Москвы кабацкой"! У гроба невыносимо звучали: "Я читаю стихи проституткам и с бандитами жарю спирт"… Я не мог слушать дальше, вышел из вагона, бродил по вокзалу, пока эта дура не кончила. То же сделали Шкапская и С. А. Толстая, которые все время были вместе.
Потом стали тянуть за рукав Н. Тихонова, чтобы он тоже сказал что-нибудь. Тихонов едва открутился.
Гроб привезли на вокзал в 8 часов. Поезд отходил в 11.15 вечера. Оркестр ушел сразу же, толпа сильно уменьшилась… И на вокзале стояло опять человек 200. Постепенно и они стали расходиться. К 10 часам вечера на вокзале осталось человек 15 — Н. Тихонов, Шкапская, Толстая, Садофьев, Эрлих, Полонская, Никитин с женой, Наседкин, некий Соловьев из пролет. "стихотворцев", я — вот почти все.