Все началось с курьеров. Мальчишка, ровесник Алекса, принес еще журналов и письменную инструкцию. Она гласила: каждая доза чернил, каждое старое перо, каждый исписанный лист должен вноситься в книгу расхода. Каждый обновленный лист, полученные перья, новые чернила - в приходную книгу. Акакий Акакиевич умел копировать, но такая работа могла показаться ему слишком сложной - и он не справился. Бенедикт махнул рукой и велел ему дальше "записывать имена Праведников в Книги Жизни". Услышав, о чем он бормочет - именно об этом - дети ехидно, громко рассмеялись. Тот не заметил. И пошло: то бумагу ему свечкой запачкают, то в чернила песка насыплют, то конец пера подрежут - а все это учитывается! Одергивать их каждый раз не было времени, так как столоначальник совершенно погряз в отчетах. Если отчеты о каждой сотне и тысяче, а тем паче большой отчет, давали общую картину, то отчеты о десятках, он знал - просто кляузы. Ему не было известно, во что их воплотят, но догадывался: вероятнее всего, они для красоты где-то лежат, никто их не читает. Может быть, справятся, если кто-то из жертв им особенно надоест.
Вошел еще кто-то, тщился привлечь внимание, но его почти не заметили. То, что он принес, было куда важнее - туда Бенедикт написал золотом целый маленький тест - положенную благодарность. Принесли Книгу учета упоминаний Нижайших Имен, и туда попал выговор, посланный Вельзевулом столоначальнику КL. К этой книге можно было прикасаться только в черных перчатках. Они, в количестве 1 (одной) пары, прилагаются, но в книгу еще не внесены. Перчатки оказались малы.
Титулярный советник макнул перо в чернила; дети придвинулись так, что Алекс уперся животом в стол и умудрился отбросить тень. Сначала песок был только на дне, но теперь перо макнуть вовсе не удалось. Алекс еще надвинулся и пошатнул стол, Ниночка вся вытянулась, словно стремилась к любимому. Тут чиновничек отбросил перо и наконец возмутился. Он покраснел и, дрожа, совсем отвернулся от Алекса, а Ниночки и прежде не видел:
- Ваше превосходительство! Скажите хоть Вы им! Разве можно так в Раю над человеком издеваться?
Алекса и Ниночки для него не существовало - были взбесившиеся инструменты вроде перочинных ножей. Когда-то при жизни молодому коллеге Башмачкина стало стыдно за то, что он издевался над беззащитным. Новые, эти коллеги-инструменты опешили, но до вины и стыда, видел Бенедикт, им было куда как далеко. У них были перочинные ножи. Пусть в Аду нельзя убить, но он видел однажды: некий старик яростно бросался на палачей и не подпускал к себе; они разом всадили крючья и дернули. Разорвали старика, и куски, все так же переполненные яростью, начали сползаться, да так и не слиплись. Он и дальше так существовал - несколько кусков и голова в бешеной ярости. А Игнатия убили именно от скуки и от страха, и если теперь Акакий не выстоит, а он не сможет...
- Акакий Акакиевич! Поторопите, пожалуйста их там с запросами на палачей. Побыстрее, пожалуйста!
Когда титулярный советник вышел, столоначальник КL страшно оскалился и начал подниматься с места, да так медленно, что Ниночка вспомнила кошмарных покойников писателя Гоголя.
- На колени, оба!
Ниночка упала, как будто ей поджилки перерезали, и даже коленками стукнулась. Алекс замедлился, она потянула его за рукав, и он опустился тоже.
- Так. Извинений в адрес титулярного советника я с вас не требую. Но трогать его не сметь! Ты, Нина, сейчас процедишь его чернила и нальешь ему новые. Сама! Пора это уметь! А ты, Александр, будешь сушить и чистить песок. Я думаю, это была твоя идея.
Дети услышали, как шипит злое чудовище - почти без голоса и очень медленно. Они увидели, наконец, что челюсть начальника прыгает. Им стало страшно, но приходилось еще и сохранять достоинство - откуда-то они знали, что Акакий их не замечает, а вот Бенедикт по-настоящему боится. Сейчас оказалось неожиданно, что это они его боятся. Тогда Алекс спросил старика, чтобы отвлечь, а потом впал в отчаянный, странный азарт:
- Ваше превосходительство, можно спросить?
- Да.
- Почему Вы перестали быть палачом?
Начальник недоуменно сощурился:
- Наверное, вот почему... Они, жертвы, приходят, чтобы мучиться, так? Но это превращается у них в ритуал, что-то вроде рабочего дня. Они приходят снова и снова, как будто бы здесь есть время. Но я не обязан создавать им иллюзию времени, это не имеет смысла. И не обязан никого развлекать - и Вас тоже. Все. Встаньте.
Дети возились с чернилами и тревожно шушукались; Акакий Акакиевич принес документы, а молодые люди его и не заметили.
...
Столоначальник и присесть не успел, а она уже профильтровала и отжала смесь песка и чернил. Он стоял - вставать со стула в Аду не было смысла; теперь, когда он встал, не нашлось повода садиться. Ниночка то ли не смогла, то ли не захотела, то ли не осмелилась сама поднять ведро и залить чернила в чернильницу, а Алекс пропал из вида. Потому-то Бенедикт занялся черными чернилами сам. Девушка принесла негодную, распавшуюся по шву воронку. Пришлось сворачивать лист, заливать по нему и заносить его в книгу учета как истраченное. Разрезать лист и собрать чернильную пыль девица сумела.
Все закончилось. Бенедикт уселся на место, и тут длинная булавка впилась в соответствующее место, а вторая - в спину под лопаткой. Стул был оббит чем-то мягким и кожаным, а Алекс, единственный, кого он потерял из виду, воспользовался. Почему-то гаже всего было, что мальчишка воткнул вторую булавку. Прирожденный палач, но кишка тонка, слабоват и мелко-жесток. Театрален...
Бенедикт, и здесь простофиля, поднимался медленно и сгибался в спине, руки тянули его вниз. Титулярный советник все еще писал, а дети зачарованно смотрели. Столоначальник, ссутулясь, становился темнее и много, много больше. Упав с кресла, он оперся на ладони, и никто не уловил момента, когда в отделе воцарился носорог. Он, угольно-черный, покрытый тусклой броней, пригнул голову, топнул на Алекса. Тот и хотел бы, да не мог отодвинуться - оцепенел; голова плыла в пыльной пустоте, а телом больше невозможно было управлять. При жизни он напустил бы лужу или обделался бы. Но тут не смог - точно такое же мертвое тело, как и у начальника: на горбу носорога была заметна дырка от булавки, и теперь она останется навечно. Зверь мотнул рогом и не попал. Акакий вскочил, потянулся через стол, но не достал его. Он опрокинул чернильницу, залил бумаги и сукно, но пренебрег этим. Еще вытянувшись, он потрогал рог и проговорил, торопясь, умоляя:
- Ваше превосходительство, Бенедикт Христианович! Что Вы, нельзя же так... Оставьте Вы их, они же дети, дети...
Акакий свалился на место, схватился за голову и зажмурился. Ниночка стояла столбом, а челка ее поднялась дыбом, как у рассерженного попугая.
Носорог шатнулся назад и встал на дыбы; обратное превращение занимает совсем немного времени, и никто его, даже сам Бенедикт, не уловил по-настоящему. Вот стоит столоначальник, он упер руки в бока и скалится - а вот его оцепеневшие подчиненные. Бенедикт фыркнул все еще не по-человечески и обратился к Алексу:
- А если я тебя растопчу и рогом проткну? Ходи потом плоский и дырявый.
Отмерла Ниночка, встала между столоначальником и его нынешней жертвой:
- Разве Вы не понимаете, Бенедикт Христианович, что Вы нам не нравитесь? Акакий Акакиевич, он хотя бы добрый, а Вы...
Бенедикт развернулся; развернулись и дети - стояли теперь пред ним, как Гензель и Гретель перед ведьмой.