Пыль собиралась на одежде. Если замечали, что с рукавов свисают пыльные клочья, раба наказывали. Наказание болезненное, но еще больше унизительное: выбивание не одежды, а раба целиком кистью из толстой металлической проволоки. Ссылаться на то, что простой бывает вынужденным, что подвижность раба зависит от того, запрашивались ли документы, совершенно бесполезно и унижает любой разум. Итак, Бенедикта то гоняли, то били, а форма носорога все не могла проявиться. Видимо, зверю неплохо было в Лимбе, и возвращаться для того, чтобы разнести архив, он не желал. Память у этого зверя короткая. Страдания же Преисподней заключаются прежде всего в боли, и не обязательно сильной; менее заметны постоянная скованность и незавершенность движений. Прочие ощущения в Преисподней отмирают - постепенно, незаметно. Вот, строят полки, строгают планки - но сколько ни старайся вдохнуть, никак не пахнет это свежее дерево; оно не рассохлось, нет, не распадается в пыль, а порою даже теряет капельки смолы, но не пахнет... обитатель Ада, что жертва, что палач, что чиновник - своего рода мумия, еще способная испытывать боль. Все ощущения Преисподней так или иначе превращаются в боли.
Но нечто могло бы послужить опорой, пусть на краткий срок. Этот самый архив не делился по алфавиту, и в его хаосе можно было бы обнаружить любой документ. Значит, прежде его держали в шорах, К и L, но теперь, оказавшись чуть ниже уровня поверхности, Бенедикт обрел широчайший кругозор! Здешние документы уходили куда-то еще, там редактировались и только после этого поступали в канцелярии. Он видел: в одном документе, в другом, в третьем, во всех подряд - были отмечены возраст, место и причина смерти человека! Значит... А что значит? Фамилия Игнатия, Якобсен, распространена чрезвычайно, в основном среди простолюдинов (которые грешат по неведению, беззаботности и по необходимости), разве что имя довольно редкое. Так вот - когда Бенедикт отыскивал бумагу на очередного грешного Якобсена, то словно бы вмерзал в воздух. Бывают такие разновидности льда, что не тают, водой не растекаются, а испаряются, визжа и шипя, прямо в воздухе. В такое вещество превращался воздух архива, а то и всей Преисподней, если Бенедикту попадалась на глаза эта фамилия. Но потом, когда он читал, что грешника зовут не Игнатием, его отпускало, и начиналась огромная и тупая боль, как если бы он отлежал все тело в могиле. Вскоре подобные документы стали вызывать еще и раздражение, и зависть, и от них хотелось спрятаться, но это было невозможно! Значит, Радамант не обманул его? Значит, Игнатия, который десять лет не был у исповеди, все-таки не направили в Ад? Был и риск, что единственный нужный документ все еще валяется где-то в пыли, ждет Бенедикта. Да и в какой степени такая посмертная судьба зависела от безумного адского судьи - и в какой мере зависит сейчас от него, Бенедикта? Вероятно, никак, и его попросту поймали в примитивный силок. Если даже между философами его века и века следующего лежит неодолимая преграда (она-то и мешала ему писать о тревоге и скуке, об ужасе и гордыне), то связи между ним и тем, кто ушел на много тысяч лет назад, нет и не будет! Если это правда, то нет смысла разыскивать документ за документом и оставаться здесь.
Робкая крыса, а так же бродячий школяр - оба они хорошо понимают, что выхода откуда-то может и не быть, но, если ты туда попал, в твоем распоряжении остается вход. А где его, Бенедикта, врата в Преисподнюю? Радамант и его обещание? Возможно, да. Но, вероятнее всего, он сам уже был готов к такому повороту дела - но то, что завлекло его в Ад, проявилось и забылось много, много раньше.
...
Единственный нужный документ создал проблемы поиска причины. Вероятнее всего, Аду он стал обречен из-за падре Элиа. Бенедикт преследовал и соблазнял своего духовника. Агрумент "не ведает, что творит" не должен был работать - потому что отрок был уже конфирмован и стал полноправным католиком, будущим монахом. Он готовился к семинанрии. Три года издевательств во время исповеди безнаказанно забыться не могут - ни тем, ни другим; вот за то, что случилось с Элиа после (тот куда-то пропал из монастыря, когда Бенедикт уже учился в университете), Простофиля несет свою часть ответственности, даже если духовный отец и был виновен перед ним. Искупить эту вину Бенедикт не пытался ни сейчас, ни прежде - как если бы стал обязан только Игнатию и только за его посмертное состояние. Это посмертие так естественно, так идеально, что Игнатий сам способен его сохранить, не так ли, особенно если там его обожествили? Бенедикт же обречен страдать от собственной непричастности, отверженности и ходить по струночке перед Радамантом и иже с ними, лишь бы Игнатия не отправили полумертвым калекой обратно в то время, когда их обоих угораздило родится. Но сторож ли я брату моему? Он - не единственная вина, ожидающая искупления. Но искупление вины перед Элиа считал совершенно бесполезным. Да, Бенедикт возвращался в монастырь своего детства, да только падре Элиа там уже не было. И он не спрашивал о нем, ушел тут же. Что потребовалось, какой ценой можно было предать забвению своего исповедника или, сказать верней, оставить его? Очень простой и очень, очень дорогой - выйдя тогда из монастырских ворот, молодой магистр Бенедикт лишился будущего. Нельзя сказать, что он навсегда остался юношей, нет - он повзрослел и состарился, как любой другой. Но ощущение, ожидание будущего ушло навсегда. Этою ценой можно было не рисковать, что встретишь Элиа снова, и между ними подымутся старые демоны. А сейчас вместо времени и будущего есть что-то еще, неисчерпаемое, и потому...
Место, время и причина смерти падре Элиа не были известны. Хуже того, Бенедикт забыл его фамилию. Или не знал, потому что был юн и видел в нем только священника, отца Элиа. Сам он носил наименование причудливое и смешное, барон с Кучи Грошей, а люди вокруг него подбирались с совершенно обыкновенными именами. Простая фамилия, просто причудливая, потому что Элиа - из Флоренции. Ужас, переохлажденный воздух в общей спальне. Жгучий мороз, когда он вернулся, чтобы показать падре Элиа рукопись о том, как сосуществуют Тревога и Скука - это могло бы стать частью искупления, да не состоялось! Похоть, медленное сожжение в медном быке, тут это обыкновенное скучное дело. Медный бык... Бык! Торо, эль торо гранде! Торо, Тор, рогатый шлем... И все, только этот обрывочек.
Так! Тор..., Элиа. Нашелся один, другой Элиа, все не те. Многие другие Элиа никогда не покидали Италии. Будущее осталось на Земле, и это причиняло скорбь почти невыносимую - но еще в юности понял Бенедикт, что в "почти"-то все и дело! Сейчас некий документ, некое имя, забытое на Земле, нашлось, бумага сама почти прыгнула в руки. Так. Элиа Торелли... Он покончил с собой, когда его духовное дитя, Бенедикт, учился в университете. Что-то остановило его расспросы, а монахи бывшего воспитанника не удерживали...
***
В рекомендациях для Элиа было указано, что пытки должны быть живописными и архаичными. Сам Бенедикт эту область Ада знал, но служил в ином месте, взявшем на вооружение скуку, страх и боль. В нужной ему теперь области собирали людей артистичных, вспыхивающих и угасающих подобно соломе обаятельных притворяшек. На Земле они казались невинными и впечатляли других, но теперь адские слуги поражали и повергали в отчаяние их самих. Говорили, что эта область изукрашена так, как изображалась Преисподняя во всяческих видениях и на иконах. Котлы, жаровни, все очень, очень жутко и противно.
Если область канцелярий планировалась просто, чтобы курьеры бегали быстрее в прямоугольных кварталах, то области пыток никто не планировал, они нарастали сами собою. Это были веера, кольца, что-то, похожее на перья и спирали. Эту часть иногда величали Лабиринтом. Ходить в ней было сложно, поверхность не была ровной и значительно уклонялась от горизонтали; именно так почва уходит из-под ног. В Лабиринте никогда не было светло. Но добраться до его извилин - это само по себе довольно сложно. Пока Бенедикт искал документ, рабочие понастроили полок и полочек. Расставлять полочки - не их забота, и теперь его, раба, окружало что-то вроде толстостенной клетки или жесткой паутины. Эта клетка и станет еще одной паутиной, если начать расставлять полки упорядоченно, так, как хочется. Не следовало этого делать, никак не следовало! Паутина полок скрыла внешнее пространство. В Преисподней невероятно сухо - нельзя намочить палец слюной и проверить, куда дует ветер. Дышать там тоже почти нельзя - только если вспомнишь об этом. Тогда Бенедикт подбросил перышко, последнюю память о канцелярии КL, и оно рванулось куда-то, почти прямо, его засасывала разверстая область Преисподней. Бенедикт пролез под досками и пошел в том направлении. Шел он прямо, но чувствовал, как этот путь свивается в обрывки спиралей и меандры.